– Принимаю! Послушаем, пожалуйста, как он выведет!
– Да ведь все притворяется, черт! – вскричал Разумихин,
вскочил и махнул рукой. – Ну стоит ли с тобой говорить! Ведь он это все
нарочно, ты еще не знаешь его, Родион! И вчера их сторону принял, только чтобы
всех одурачить. И что ж он говорил вчера, господи! А они-то ему обрадовались!..
Ведь он по две недели таким образом выдерживает. Прошлого года уверил нас для
чего-то, что в монахи идет: два месяца стоял на своем! Недавно вздумал уверять,
что женится, что все уж готово к венцу. Платье даже новое сшил. Мы уж стали его
поздравлять. Ни невесты, ничего не бывало: все мираж!
– А вот соврал! Я платье сшил прежде. Мне по поводу нового
платья и пришло в голову вас всех поднадуть.
– В самом деле вы такой притворщик? – спросил небрежно
Раскольников.
– А вы думали нет? Подождите, я и вас проведу, – ха, ха, ха!
Нет, видите ли-с, я вам всю правду скажу. По поводу всех этих вопросов,
преступлений, среды, девочек мне вспомнилась теперь, – а впрочем, и всегда
интересовала меня, – одна ваша статейка. «О преступлении»… или как там у вас,
забыл название, не помню. Два месяца назад имел удовольствие в «Периодической
речи» прочесть.
– Моя статья? В «Периодической речи»? – с удивлением спросил
Раскольников, – я действительно написал полгода назад, когда из университета
вышел, по поводу одной книги одну статью, но я снес ее тогда в газету
«Еженедельная речь», а не в «Периодическую».
– А попала в «Периодическую».
– Да ведь «Еженедельная речь» перестала существовать, потому
тогда и не напечатали…
– Это правда-с; но, переставая существовать, «Еженедельная
речь» соединилась с «Периодической речью», а потому и статейка ваша, два месяца
назад, явилась в «Периодической речи». А вы не знали?
Раскольников действительно ничего не знал.
– Помилуйте, да вы деньги можете с них спросить за статью!
Какой, однако ж, у вас характер! Живете так уединенно, что таких вещей, до вас
прямо касающихся, не ведаете. Это ведь факт-с.
– Браво, Родька! И я тоже не знал! – вскричал Разумихин. –
Сегодня же в читальню забегу и нумер спрошу! Два месяца назад? Которого числа?
Все равно разыщу! Вот штука-то! И не скажет!
– А вы почему узнали, что статья моя? Она буквой подписана.
– А случайно, и то на днях. Через редактора; я знаком…
Весьма заинтересовался.
– Я рассматривал, помнится, психологическое состояние
преступника в продолжение всего хода преступления.
– Да-с, и настаиваете, что акт исполнения преступления
сопровождается всегда болезнию. Очень, очень оригинально, но… меня, собственно,
не эта часть вашей статейки заинтересовала, а некоторая мысль, пропущенная в
конце статьи, но которую вы, к сожалению, проводите только намеком, неясно…
Одним словом, если припомните, проводится некоторый намек на то, что существуют
на свете будто бы некоторые такие лица, которые могут… то есть не то что могут,
а полное право имеют совершать всякие бесчинства и преступления, и что для них
будто бы и закон не писан.
Раскольников усмехнулся усиленному и умышленному искажению
своей идеи.
– Как? Что такое? Право на преступление? Но ведь не потому,
что «заела среда»? – с каким-то даже испугом осведомился Разумихин.
– Нет, нет, не совсем потому, – ответил Порфирий. – Все дело
в том, что в ихней статье все люди как-то разделяются на «обыкновенных» и
«необыкновенных». Обыкновенные должны жить в послушании и не имеют права
переступать закона, потому что они, видите ли, обыкновенные. А необыкновенные
имеют право делать всякие преступления и всячески преступать закон, собственно
потому, что они необыкновенные. Так у вас, кажется, если только не ошибаюсь?
– Да как же это? Быть не может, чтобы так! – в недоумении
бормотал Разумихин.
Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и
на что его хотят натолкнуть; он помнил свою статью. Он решился принять вызов.
– Это не совсем так у меня, – начал он просто и скромно. –
Впрочем, признаюсь, вы почти верно ее изложили, даже, если хотите, и совершенно
верно… (Ему точно приятно было согласиться, что совершенно верно.) Разница
единственно в том, что я вовсе не настаиваю, чтобы необыкновенные люди
непременно должны и обязаны были творить всегда всякие бесчинства, как вы
говорите. Мне кажется даже, что такую статью и в печать бы не пропустили. Я
просто-запросто намекнул, что «необыкновенный» человек имеет право… то есть не
официальное право, а сам имеет право разрешить своей совести перешагнуть… через
иные препятствия, и единственно в том только случае, если исполнение его идеи
(иногда спасительной, может быть, для всего человечества) того потребует. Вы
изволите говорить, что статья моя неясна; я готов ее вам разъяснить, по
возможности. Я, может быть, не ошибусь, предполагая, что вам, кажется, того и
хочется; извольте-с. По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие
каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям
иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек,
мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон
имел бы право, и даже был бы обязан… устранить этих десять или сто человек,
чтобы сделать известными свои открытия всему человечеству. Из этого, впрочем,
вовсе не следует, чтобы Ньютон имел право убивать кого вздумается, встречных и
поперечных, или воровать каждый день на базаре. Далее, помнится мне, я развиваю
в моей статье, что все… ну, например, хоть законодатели и установители
человечества, начиная с древнейших, продолжая Ликургами, Солонами,
Магометами,
[42]
Наполеонами и так далее, все до единого были преступниками, уже
тем одним, что, давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый
обществом и от отцов перешедший, и, уж конечно, не останавливались и перед
кровью, если только кровь (иногда совсем невинная и доблестно пролитая за
древний закон) могла им помочь. Замечательно даже, что большая часть этих
благодетелей и установителей человечества были особенно страшные кровопроливцы.
Одним словом, я вывожу, что и все, не то что великие, но и чуть-чуть из колеи
выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое,
должны, по природе своей, быть непременно преступниками, – более или менее,
разумеется. Иначе трудно им выйти из колеи, а оставаться в колее они, конечно,
не могут согласиться, опять-таки по природе своей, а по-моему, так даже и обязаны
не соглашаться. Одним словом, вы видите, что до сих пор тут нет ничего особенно
нового. Это тысячу раз было напечатано и прочитано. Что же касается до моего
деления людей на обыкновенных и необыкновенных, то я согласен, что оно
несколько произвольно, но ведь я же на точных цифрах и не настаиваю. Я только в
главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы,
разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных), то есть, так
сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и
собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое
слово. Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих
разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди
по натуре своей консервативные, чинные, живут в послушании и любят быть
послушными. По-моему, они и обязаны быть послушными, потому что это их
назначение, и тут решительно нет ничего для них унизительного. Второй разряд,
все преступают закон, разрушители, или склонны к тому, судя по способностям.
Преступления этих людей, разумеется, относительны и многоразличны; большею
частию они требуют, в весьма разнообразных заявлениях, разрушения настоящего во
имя лучшего. Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через
труп, через кровь, то он внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе
разрешение перешагнуть через кровь, – смотря, впрочем, по идее и по размерам
ее, – это заметьте. В этом только смысле я и говорю в моей статье об их праве
на преступление. (Вы припомните, у нас ведь с юридического вопроса началось.)
Впрочем, тревожиться много нечего: масса никогда почти не признает за ними
этого права, казнит их и вешает (более или менее) и тем, совершенно
справедливо, исполняет консервативное свое назначение, с тем, однако ж, что в
следующих поколениях эта же масса ставит казненных на пьедестал и им
поклоняется (более или менее). Первый разряд всегда – господин настоящего,
второй разряд – господин будущего. Первые сохраняют мир и приумножают его
численно; вторые двигают мир и ведут его к цели. И те и другие имеют совершенно
одинаковое право существовать. Одним словом, у меня все равносильное право
имеют, и – vive la guerre éternélle,
[43]
– до Нового Иерусалима,
разумеется!
