– А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки,
крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за
границы, с тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому
полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по
женскому отделению такие, брат, суфлеры, что отдай ты мне все, да и мало!
– И чего-чего в ефтом Питере нет! – с увлечением крикнул
младший, – окромя отца-матери, все есть!
– Окромя ефтова, братец ты мой, все находится, –
наставительно порешил старший.
Раскольников встал и пошел в другую комнату, где прежде
стояли укладка, постель и комод; комната показалась ему ужасно маленькою без
мебели. Обои были все те же; в углу на обоях резко обозначено было место, где
стоял киот с образами. Он поглядел и воротился на свое окошко. Старший работник
искоса приглядывался.
– Вам чего-с? – спросил он вдруг, обращаясь к нему.
Вместо ответа Раскольников встал, вышел в сени, взялся за
колокольчик и дернул. Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул
второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное,
безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал
с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось.
– Да что те надо? Кто таков? – крикнул работник, выходя к
нему. Раскольников вошел опять в дверь.
– Квартиру хочу нанять, – сказал он, – осматриваю.
– Фатеру по ночам не нанимают; а к тому же вы должны с
дворником прийти.
– Пол-то вымыли; красить будут? – продолжал Раскольников. –
Крови-то нет?
– Какой крови?
– А старуху-то вот убили с сестрой. Тут целая лужа была.
– Да что ты за человек? – крикнул в беспокойстве работник.
– Я?
– Да.
– А тебе хочется знать?.. Пойдем в контору, там скажу.
Работники с недоумением посмотрели на него.
– Нам выходить пора-с, замешкали. Идем, Алешка. Запирать
надо, – сказал старший работник.
– Ну пойдем! – отвечал Раскольников равнодушно и вышел
вперед, медленно спускаясь с лестницы. – Эй, дворник! – крикнул он, выходя под
ворота.
Несколько людей стояло при самом входе в дом с улицы, глазея
на прохожих; оба дворника, баба, мещанин в халате и еще кое-кто. Раскольников
пошел прямо к ним.
– Чего вам? – отозвался один из дворников.
– В контору ходил?
– Сейчас был. Вам чего?
– Там сидят?
– Сидят.
– И помощник там?
– Был время. Чего вам?
Раскольников не отвечал и стал с ним рядом задумавшись.
– Фатеру смотреть приходил, – сказал, подходя, старший
работник.
– Какую фатеру?
– А где работаем. «Зачем, дескать, кровь отмыли? Тут,
говорит, убивство случилось, а я пришел нанимать». И в колокольчик стал
звонить, мало не оборвал. А пойдем, говорит, в контору, там все докажу.
Навязался.
Дворник с недоумением и нахмурясь разглядывал Раскольникова.
– Да вы кто таков? – крикнул он погрознее.
– Я Родион Романыч Раскольников, бывший студент, а живу в
доме Шиля, здесь в переулке, отсюда недалеко, в квартире нумер четырнадцать. У
дворника спроси… меня знает. – Раскольников проговорил все это как-то лениво и
задумчиво, не оборачиваясь и пристально смотря на потемневшую улицу.
– Да вы зачем в фатеру-то приходили?
– Смотреть.
– Чего там смотреть?
– А вот взять да свести в контору? – ввязался вдруг мещанин
и замолчал.
Раскольников через плечо скосил на него глаза, посмотрел
внимательно и сказал так же тихо и лениво:
– Пойдем!
– Да и свести! – подхватил ободрившийся мещанин. – Зачем он
об том доходил, у него что на уме, а?
– Пьян не пьян, а бог их знает, – пробормотал работник.
– Да вам чего? – крикнул опять дворник, начинавший серьезно
сердиться, – ты чего пристал?
– Струсил в контору-то? – с насмешкой проговорил ему
Раскольников.
– Чего струсил? Ты чего пристал?
– Выжига! – крикнула баба.
– Да чего с ним толковать, – крикнул другой дворник,
огромный мужик в армяке нараспашку и с ключами за поясом. – Пшол!.. И впрямь
выжига… Пшол!
И, схватив за плечо Раскольникова, он бросил его на улицу.
Тот кувыркнулся было, но не упал, выправился, молча посмотрел на всех зрителей
и пошел далее.
– Чудён человек, – проговорил работник.
– Чудён нынче стал народ, – сказала баба.
– А все бы свести в контору, – прибавил мещанин.
– Нечего связываться, – решил большой дворник. – Как есть
выжига! Сам на то лезет, известно, а свяжись, не развяжешься… Знаем!
«Так идти, что ли, или нет», – думал Раскольников,
остановясь посреди мостовой на перекрестке и осматриваясь кругом, как будто
ожидая от кого-то последнего слова. Но ничто не отозвалось ниоткуда; все было
глухо и мертво, как камни, по которым он ступал, для него мертво, для него
одного… Вдруг, далеко, шагов за двести от него, в конце улицы, в сгущавшейся
темноте, различил он толпу, говор, крики… Среди толпы стоял какой-то экипаж…
Замелькал среди улицы огонек. «Что такое?» Раскольников поворотил вправо и
пошел на толпу. Он точно цеплялся за все и холодно усмехнулся, подумав это,
потому что уж наверно решил про контору и твердо знал, что сейчас все кончится.
VII
Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская,
запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с
козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу,
впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик,
которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили,
кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:
– Экой грех! Господи, грех-то какой!
Раскольников протеснился, по возможности, и увидал, наконец,
предмет всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный
лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в
«благородном» платье, весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было все
избито, ободрано, исковеркано. Видно было, что раздавили не на шутку.
