Но так как подобные сцены с мужем были очень редки; так как
жизнь наша была очень однообразна и я уже слишком близко к ней присмотрелась;
так как, наконец, я развивалась и росла очень быстро и много уж начало
пробуждаться во мне нового, хотя бессознательного, отвлекавшего меня от моих
наблюдений, то я и привыкла наконец к этой жизни, к этим обычаям и к
характерам, которые меня окружали. Я, конечно, не могла не задумываться подчас,
глядя на Александру Михайловну, но думы мои покамест не разрешались ничем. Я же
крепко любила ее, уважала ее тоску и потому боялась смущать ее подымчивое
сердце своим любопытством. Она понимала меня и сколько раз готова была
благодарить меня за мою к ней привязанность! То, заметив заботу мою, улыбалась
нередко сквозь слезы и сама шутила над частыми слезами своими; то вдруг начнет
рассказывать мне, что она очень довольна, очень счастлива, что к ней все так
добры, что все те, которых она знала, до сих пор так любили ее, что ее очень
мучит то, что Петр Александрович вечно тоскует о ней, о ее душевном
спокойствии, тогда как она, напротив, так счастлива, так счастлива!.. И тут она
обнимала меня с таким глубоким чувством, такою любовью светилось лицо ее, что
сердце мое, если можно сказать, как-то болело сочувствием к ней.
Черты лица ее никогда не изгладятся из моей памяти. Они были
правильны, а худоба и бледность, казалось, еще более возвышали строгую прелесть
ее красоты. Густейшие черные волосы, зачесанные гладко книзу, бросали суровую,
резкую тень на окраины щек; но, казалось, тем любовнее поражал вас контраст ее
нежного взгляда, больших детски ясных голубых глаз, робкой улыбки и всего этого
кроткого, бледного лица, на котором отражалось подчас так много наивного, несмелого,
как бы незащищенного, как будто боявшегося за каждое ощущение, за каждый порыв
сердца – и за мгновенную радость, и за частую тихую грусть. Но в иную
счастливую, нетревожную минуту в этом взгляде, проницавшем в сердце, было
столько ясного, светлого, как день, столько праведно-спокойного; эти глаза,
голубые как небо, сияли такою любовью, смотрели так сладко, в них отражалось
всегда такое глубокое чувство симпатии ко всему, что было благородно, ко всему,
что просило любви, молило о сострадании, – что вся душа покорялась ей, невольно
стремилась к ней и, казалось, от нее же принимала и эту ясность, и это
спокойствие духа, и примирение, и любовь. Так в иной раз засмотришься на
голубое небо и чувствуешь, что готов пробыть целые часы в сладостном созерцании
и что свободнее, спокойнее становится в эти минуты душа, точно в ней, как будто
в тихой пелене воды, отразился величавый купол небесный. Когда же – и это так
часто случалось – одушевление нагоняло краску на ее лицо и грудь ее колыхалась
от волнения, тогда глаза ее блестели как молния, как будто метали искры, как
будто вся ее душа, целомудренно сохранившая чистый пламень прекрасного, теперь
ее воодушевившего, переселялась в них. В эти минуты она была как вдохновенная.
И в таких внезапных порывах увлечения, в таких переходах от тихого, робкого
настроения духа к просветленному, высокому одушевлению, к чистому, строгому
энтузиазму вместе с тем было столько наивного, детски скорого, столько
младенческого верования, что художник, кажется, полжизни бы отдал, чтоб подметить
такую минуту светлого восторга и перенесть это вдохновенное лицо на полотно.
С первых дней моих в этом доме я увидела, что она даже
обрадовалась мне в своем уединении. Тогда еще у ней было только одно дитя и
только год как она была матерью. Но я вполне была ее дочерью, и различий между
мной и своими она делать не могла. С каким жаром она принялась за мое
воспитание! Она так заторопилась вначале, что мадам Леотар невольно улыбалась,
на нее глядя. В самом деле, мы было взялись вдруг за все, так что и не поняли
было друг друга. Например, она взялась учить меня сама и вдруг очень многому,
но так многому, что выходило с ее стороны больше горячки, больше жара, более
любовного нетерпения, чем истинной пользы для меня. Сначала она была огорчена
своим неуменьем; но, рассмеявшись, мы принялись сызнова, хотя Александра
Михайловна, несмотря на первую неудачу, смело объявила себя против системы
мадам Леотар. Они спорили, смеясь, но новая воспитательница моя наотрез
объявила себя против всякой системы, утверждая, что мы с нею ощупью найдем
настоящую дорогу, что нечего мне набивать голову сухими познаниями и что весь
успех зависит от уразумения моих инстинктов и от уменья возбудить во мне добрую
волю, – и она была права, потому что вполне одерживала победу. Во-первых, с
самого начала совершенно исчезли роли ученицы и наставницы. Мы учились, как две
подруги, и иногда делалось так, что как будто я учила Александру Михайловну, не
замечая хитрости. Так между нами часто рождались споры, и я из всех сил
горячилась, чтоб доказать дело, как я его понимаю, и незаметно Александра
Михайловна выводила меня на настоящий путь. Но кончалось тем, что, когда мы
доберемся до истины, я тотчас догадывалась, изобличала уловку Александры
Михайловны, и, взвесив все ее старания со мной, нередко целые часы,
пожертвованные таким образом для моей пользы, я бросалась к ней на шею и крепко
обнимала ее после каждого урока. Моя чувствительность изумляла и трогала ее
даже до недоумения. Она с любопытством начинала расспрашивать о моем прошедшем,
желая услышать его от меня, и каждый раз после моих рассказов становилась со
мной нежнее и серьезнее, – серьезнее, потому что я, с моим несчастным детством,
внушала ей, вместе с состраданием, как будто какое-то уважение. После моих
признаний мы пускались обыкновенно в долгие разговоры, которыми она мне же
объясняла мое прошлое, так что я действительно как будто вновь переживала его и
многому вновь научалась. Мадам Леотар часто находила эти разговоры слишком
серьезными и, видя мои невольные слезы, считала их совсем не у места. Я же
думала совершенно напротив, потому что после этих уроков мне становилось так
легко и сладко, как будто и не было в моей судьбе ничего несчастного. Сверх
того, я была слишком благодарна Александре Михайловне за то, что с каждым днем
она все более и более заставляла так любить себя. Мадам Леотар и невдомек было,
что таким образом, мало-помалу, уравнивалось и приходило в стройную гармонию
все, что прежде поднималось из души неправильно, преждевременно-бурно и до чего
доходило мое детское сердце, все изъязвленное, с мучительною болью, так что
несправедливо ожесточалось оно и плакалось на эту боль, не понимая, откуда
удары.
День начинался тем, что мы обе сходились в детской у ее
ребенка, будили его, одевали, убирали, кормили его, забавляли, учили его
говорить. Наконец мы оставляли ребенка и садились за дело. Учились мы многому,
но бог знает, какая это была наука. Тут было все, и вместе с тем ничего
определенного. Мы читали, рассказывали друг другу свои впечатления, бросали
книгу для музыки, и целые часы летели незаметно. По вечерам часто приходил Б.,
друг Александры Михайловны, приходила мадам Леотар; нередко начинался разговор
самый жаркий, горячий об искусстве, о жизни (которую мы в нашем кружке знали
только понаслышке), о действительности, об идеалах, о прошедшем и будущем, и мы
засиживались за полночь. Я слушала из всех сил, воспламенялась вместе с
другими, смеялась или была растрогана, и тут-то узнала я в подробности все то,
что касалось до моего отца и до моего первого детства. Между тем я росла; мне
нанимали учителей, от которых, без Александры Михайловны, я бы ничему не
научилась. С учителем географии я бы только ослепла, отыскивая на карте города
и реки. С Александрой Михайловной мы пускались в такие путешествия, перебывали
в таких странах, видели столько диковин, пережили столько восторженных, столько
фантастических часов и так сильно было обоюдное рвение, что книг, прочитанных
ею, наконец, решительно недостало: мы принуждены были приняться за новые книги.
Скоро я могла сама показывать моему учителю географии, хотя все-таки, нужно
отдать ему справедливость, он до конца сохранил передо мной превосходство в
полном и совершенно определительном познании градусов, под которыми лежал
какой-нибудь городок, и тысяч, сотен и даже тех десятков жителей, которые в нем
заключались. Учителю истории платились деньги тоже чрезвычайно исправно; но, по
уходе его, мы с Александрой Михайловной историю учили по-своему: брались за
книги и зачитывались иногда до глубокой ночи, или, лучше сказать читала Александра
Михайловна, потому что она же и держала цензуру. Никогда я не испытывала более
восторга, как после этого чтения. Мы одушевлялись обе, как будто сами были
героями. Конечно, между строчками читалось больше, чем в строчках; Александра
же Михайловна, кроме того, прекрасно рассказывала, так, как будто при ней
случилось все, о чем мы читали. Но пусть будет, пожалуй, смешно, что мы так
воспламенялись и просиживали за полночь, я – ребенок, она – уязвленное сердце,
так тяжело переносившее жизнь! Я знала, что она как будто отдыхала подле меня.
Припоминаю, что подчас я странно задумывалась, на нее глядя, я угадывала, и,
прежде чем я начала жить, я уже угадала многое в жизни.
