Упал, однако, сначала на руки, потом, будто дернувшись в предсмертной судороге, чуток откатился, приняв позу с руками за спиной, в которой не сразу бросилось бы в глаза отсутствие ран, крови здесь, кажется, хватает с прошлых разов, не понять, светло вот только от этих чертовых фар, раздери меня прах, подогнул ноги, подготовившись к броску, замер… Только сейчас ощутив промозглый холод и шероховатую жесткость давно не метенного бетонного пола. Местами липкого. Сейчас должен подойти. Старлей с ТТ. Для контроля. Однако там, у расстрельной команды, какие-то разговоры, из-за работающего движка не слышно. Опа, основная масса утопала. Живем! Может быть…
Шаги. Неторопливые. Остановились метрах в полутора от головы. Далеко. Не достать. В узком – голову поднимать не можно! – секторе обзора над полом видны подошвы хромовых сапог. Начищенных. Ну, еще хоть чуть-чуть! Сквозь оглушающий гул пришпоренного адреналином кровообращения пробиваются неторопливо произнесенные слова:
– А где это ты научился вот так вот ловко под пули сигать, а, Костик? – Голос вроде знакомый. Катюлис?!
– Это как-то само получается, товарищ старший лейтенант госбезопасности. Не желаете попробовать, а? – поднимаю голову. Действительно. В жестко очерченном светом фар черном силуэте угадывается знакомая конфигурация нетамбовского волчары.
– Во-первых, что-то не хочется. Сейчас. Во-вторых, для вас, Константин батькович, просто Альгирдус. Вне службы, разумеется. И, наконец, в-третьих, твоими молитвами, с сегодняшнего дня действительно старший, но не лейтенант, а майор. НКВД.
– Поздравляю. Я ж говорил, присвоят! – Поднимаюсь с пола. Сейчас, когда смертная доля миновала – ли? – резко, до озноба ощутил холод ночного воздуха. Бабочки у фар. Мельтешат. Ночные. Мошкара…
– Не присвоили. Вернули.
– Все равно поздравляю. От всего сердца… Альгирдус.
– Пошли. Простудишься еще.
Молча миновав «полуторку» с зажженными фарами и обалдевшим водилой, топаем к гостевому домику, который оказался совсем неподалеку. Черт, только сейчас вполне ощутил, до чего ж хреново без сапог… в лесу прифронтовом. По дороге, однако, порадовал себя мечтою об использовании этих замечательных кустов и очаровательного в темноте подлеска для подкрадывания с последующим тихим вырезанием. Часовые, как успел на автомате заметить, пока к месту шли, пыхтят, шумно дышат, воняют потом, а кое-где даже самокрутками пыхают, секретов тоже определенно нет, не говоря уж о минах с детекторами – лепота!
Через слабо освещенную прихожую, щуря глаза с темноты, поднимаемся наверх, в недолгий мой приют. В щелях будто случайно приоткрытых дверей ощущаю настороженные глаза, может, и фиолетовые средь них найдутся… впрочем, какая разница. Заскочив в умывальник – раковина эмалированная, овальное зеркало в резной деревянной раме, ручка единственного крана литая фигурная, такие и в наше время встречались еще по провинциальным гостиницам, – и наскоро умывшись, отправляюсь к себе в тесную каморку. Там расположился уже у крохотного, но с претензией на создание рабочей обстановки письменного столика, даже с лампой – слава богу, не мне в лицо, Катилюс, спокойный, как танк, и, кажется, довольный, как слоненок. Хотя у неубогого сего чухонца хрен разберешь, что и как. Морда каменная, зенки стылые.
Одеваюсь. Все вроде на месте. Кроме удостоверения. Достает из нагрудного кармана, кладет на стол. Убираю во внутренний. Для прикола вытягиваюсь по стойке «смирно»:
– Готов к труду и обороне!
– Готов – эт хорошо. Сейчас, – взгляд на часы, – летишь в Пинск. Вместе с Жидовым. На корректировщике. Берешь там новую «чайку». Сегодня звонил – в наличии имеются, уже выбирают. Получше. Малюешь на ей любимую свою «ноль-тройку» и – вперед. Все.
Встает, и в дверь. Я – за ним.
– Альгирдус, а как же приговор?
– Пусть подотрутся, башибузуки штабные. Филькиной грамотой
[210]
. Но ты молодец, что извернулся. Когда совсем уже… не успевал. Чуть-чуть, но в таких делах… Чуть-чуть не бывает. Пока наверх дозвонился, пока соединили, пока до самого верху дошло, пока доложил… Он… ночью работает. Решение сразу принял. Я бегом – а там уже, слышу, залп.
Остановившись, поворачивается ко мне и с вдруг прорезавшимся грузинским акцентом:
– Эсть мнэние… Эсли ми станем расстреливать личных врагов Адольфа Гитлера, он эдва ли виплатит нам положенные марки. А значит, это било би в висшей стэпени нэразумно и нэпродуктивно.
Неужто в реале процитировал?! Костик в восторге, мне же жутковато…
– Эсть мнэние… Эсли ми станем присваивать високие звания младшим лейтенантам, бьющим яйца генералам армии, то у нас не станет генералов, а свежеиспеченные лейтенанты едва ли смогут их заменить.
Это уже явно сам. От себя, в смысле. Катюлис.
– Кстати, а кого это я… вот так.
– Много будешь знать – не доживешь до старости. Впрочем… Жуков – слышал о таком?
– Ну… знакомое что-то, – дурика изображаю. – Какой-то… Из Москвы. Во, этот, ну, ваш, энкавэдэшный мамлей сказал – начальник Генштаба… Неужто правда? Вот черт… Я не хотел!
– Если б ты только мог… представить себе, Костик… КАК я тебе позавидовал, когда узнал. Знать бы заранее, да чтоб выбор был… так, может… а потом пусть бы хоть и вместо тебя, у той стенки. И не я один так, полагаю. Многие б тебе… позавидовали. Живые… и мертвые тоже. – Пауза. – Если б узнали. Но узнать не должны. Никто. И никогда. Понял? Генерал ранен. При бомбежке. Раны они тоже разные бывают.
– Понял, понял… как не понять… после такого-то.
Идем дальше. Снова тот же автобус. Едем без фар, но шофер, похоже, дорогу знает как пять пальцев. Пару раз тормознули у шлагбаумов. Подъехали к штабу. Здесь не спали. Катилюс вышел, что-то объяснил одному из цыриков с винтарем, что у входа. Я тоже вышел – размяться. Альгирдус обернулся:
