— Не спишь? Да, повезло тебе сегодня.
Вчерашний собеседник («Зови меня Хот») устраивается рядом.
— Думаю. Чувствую, что могло быть плохо, а почему — не знаю.
— Я уж подумал, что тебя дубинками забьют и в карьер. У любого негражданина, а может, и у гражданина, вот здесь вшита какая-то серьезная хреновина. В ней вся твоя жизнь, только прочесть не каждый сможет. Когда человек умирает, там что-то происходит, эта штука стирает все, кроме информации, что ты мертвый, и номера.
— А как же я?
— Не знаю. О таком не слышал. Сам что думаешь?
— А что я могу думать? Первый раз про это слышу. А без… этой штуки люди бывают?
— Только младенцы. На третий месяц операция всем без исключения. Если потом кто-то попадается без нее — суд и наказание. Если кто-то сам извлек — следствие и разборка на органы.
— А как находят?
— В смысле? А, ты же не помнишь. В городах датчики везде, да и в поселках хватает. Плюс проверки. Шерифы, военная полиция.
— И давно так?
— С самого начала. Уже тринадцать лет.
Я молчу и осмысливаю. Полностью тоталитарное государство. Предельное, доходящее до абсурда развитие идей Древнего Рима. Вспомнил строки из Писания: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание».
На следующий день нагребали мусор в контейнеры. Теперь и я успел разок получить дубинкой по спине, когда кривая лопата сорвалась с тяжелого мешка, а я плюхнулся в отходы рядом. Мы грузили, грузили, грузили… Легкие мешки, тяжелые со строек, пакеты с гнильем, проклятый разлетающийся полиэтилен и рыхлая бумага.
— Вылизали начисто, твари, все, до земли! — вопли надсмотрщика звенели в ушах и в обед.
Как выдержал после обеда? Не знаю. С трудом сходил до ветра, заставил себя через силу плеснуть в лицо воды (когда Солдат нашел бутылку?) и рухнул на нары. Последнее перед глазами: Кэп осторожно мажет шишки Солдату. Я, наверное, просил…
На третье утро в очереди на завтрак кто-то из команды Кэпа сжал мое плечо и сказал:
— С сегодняшнего дня пойдут покойники.
Нашей десятке повезло — таскали набираемую сортировщиками тару и высыпали однородный мусор в контейнеры. Главное — шевелиться, а быстрый шаг мы с Солдатом освоили. Хмурый бандюк с утра предупредил:
— Завтра сами встанете на их места. Смотрите. Всосали, дохляки?
Нашей паре на обслуживание досталось пять человек. Им подкатывали и роняли на серый грязный бетонный пол контейнеры. Начиналась сортировка — коробка для жесткого (полипропилен всплыло в сознании) пластика, коробка для мягкого (полиэтилен), коробка для бумаги, для тряпок, ведра для объедков и стекла. Строительные отходы оставались на полу, их собирала в контейнеры отдельная пара. Над каждым висело устройство типа счетов — на двадцать четыре кругляша. Дневная норма. Здорово мешали бродящие туда-сюда, выбирающие журналы, понравившуюся мелочь, одежду, подгоняющие работников бандюки. Нечаянно задевшим тут же прилетало дубинкой и пинки. По паническим взглядам Солдата, бросаемым на очумело крутящихся сортирующих, я понял, что напарнику дается тяжелее всего. Думай голова, думай. У братишки тяжело с памятью. Значит, надо не хвататься за все сразу, а выбирать по очереди одинаковые отходы. Тихо комментирую при переноске соответствующей тары:
— Солдат, смотри, сначала набирай кульки и пакеты, они в руке мягкие. Возьми, пожми в руке. Запомни: мягкое.
— Теперь твердое: бутылки, ведерки, куски, обрезки. Запомни: твердое.
— Газеты, журналы, листы: шуршит, рвется. Запомни: рвется.
— Стекло острое, можно порезаться: ай! Запомни: ай!
— Объедки воняют: фу! Запомни: фу! Ну, про одежду знаешь, одежда есть одежда. Запомнил немного?
— А, Сеант.
Вот так и ходили, повторяя мантру: «мягкое, твердое, рвется, ай, фу, одежда». Бандюков наше бормотание не интересовало — они гоготали над журналами, пинали работяг, подгоняли отстающих. Заметил — с двенадцатью контейнерами до обеда из пятерки справился один. Ближе к вечеру обстановка ухудшилась. Резкими, злобными голосами, тычками дубинок уроды гнали сортирующих. Вот передовик закончил контейнер, поднял руку. Неспешно подошел надсмотрщик, щелкнул последним колесиком счетов, кивнул. Сгорбившись, парень устало побрел к выходу. Еще один. Еще. Двое не справляются — осталось шесть и восемь контейнеров. Крики, взмахи дубинок. Левый сумел наддать, продвигается, правый заметно тормозит, падает от удара и не пытается подняться. Кент опять подошел незаметно, холодным взглядом оценил обстановку, махнул. Несколько сильных ударов, бьющееся в агонии тело, растекающаяся лужа под ним. Подождав окончание предсмертных судорог, пара бандюков быстро оттаскивает труп на выход.
— Вылизали пол, дохлятина, очистили коробки, подмели!
Орудую почти сточившейся пластмассовой метлой, сгоняя мелкий мусор и грязь на лист пластика Солдату, а перед глазами стоит страшная агония человеческого тела. Бандюки — не люди, двуногие скоты, твари с людоедским законом. Выходя из ангара, увидел брошенный у стены труп.
Вечером еще потренировал напарника со считалкой. Глядя на сосредоточенное, выражающее мучительные потуги запомнить лицо, чувствовал, как он мне дорог, как сроднились за эти дни. Отчаяние захлестывает душу при мысли, что и его могут вот так же забить насмерть. Твари, не позволю! Выдерну стекло побольше, резать скотов, пусть лучше убьют обоих — встретимся там, в безвременье.
Когда ложились (умыться было нечем, но и воспринималось это без эмоций), Хот спросил:
— Сколько сортировщиков?
— Один.
— На погрузке одного и катающего одного. Сам как?
— Пока держусь.
Не знаю, чем руководствовался наш хмурый надсмотрщик, но Солдата поставил за три человека от меня. Хотел попросить, чтобы рядом — еле перевел дыхание после ловкого тычка в солнечное сплетение. Первый контейнер. Погнали. Навык за несколько дней потрошения мешков, оказывается, выработался неплохой. Мусор разлетался по коробкам, стекло сгреб куском картона. Руку вверх. Щелк, первый кругляш, и я первый. Как братишка? Получается, по крайней мере, не орут и не бьют. До обеда сделал четырнадцать, почти закончил пятнадцатый. А Солдат? Терпимо — одиннадцать есть. После обеда скорость упала, руки устали, болит спина. Но я гнал и гнал.
— Отваливай, дохлятина. Норму прожевал, свободен.
Медленно вникаю, оглядываюсь. Точно, все. Опять поднимаю руку:
— Законник, я могу помочь своему корешу?
— Че? Ты че вякнул?
— Законник, я хочу помочь своему корешу. Это разрешено законом?
Занесенная дубинка остановилась. Покачав ее в руке, хмурый бросил:
