Птицелов подошел к лачуге. Поглядел на щелястую дверь. За нею в единственной комнате чадила керосиновая лампа. Узкие полосы света падали на крыльцо.
Хлопали на ветру пеленки Лии. Все — в плохо застиранных пятнах. Птицелов потрогал одну. Сухая. Снял с веревки белье, сложил аккуратно — как мать учила.
Поднялся на крыльцо, толкнул дверь.
Открыто! Опять — открыто!
Сколько раз он просил их запираться! Упыри так и шныряют, стоит только Мировому Свету померкнуть.
Лия привстала с дивана, поправила платок. Птицелов оглянулся: дядьки Киту не было.
— Птицелов… помоги тебе бог… — Лия забрала у него пеленки, положила на диван.
Птицелов заметил, что в тазу у нее уже замочены несколько тряпиц.
— Худо тебе? — спросил, отводя взгляд от таза.
— Мне было худо. А теперь отпустило, — ответила Лия, и Птицелов с облегчением понял, что она не врет.
— Ты ела что-нибудь?
— Да ела, ела! — Лия отмахнулась. — Я ведь чаю заварила! Я ждала, вдруг тебе захочется зайти. Будешь чай? Сахару вот только нету…
— Что ты ела, Лия?
— Да кашку пшеничную, — снова махнула рукой девочка. — Папа выменял у фермеров пшенички. Так что сытая я, отобедала.
Потом она опустилась на диван. Положила маленькие кулачки на колени и опустила голову.
— Я и в самом деле — рыба малоумная, Птицелов. Ты же сердишься на меня, да?
Заныло в груди у Птицелова. Присел он рядом с Лией, обнял за плечи. Покусанная рука ныла, а ранки, оставленные зубами девочки, сочились.
— Что там стряслось, чихалка? У проплешины? Как ты очутилась в эдакой дали?
Лия молчала долго. Потом обронила:
— Я не понимаю…
Эта полуправда вызвала какой-то болезненный резонанс в чуткой ко лжи душе Птицелова.
— Успокойся, худышка. Я не сержусь. Просто расскажи, как так получилось.
— Я не понимаю, Птицелов! — повысила она голос и сразу закашлялась.
Он погладил ее сутулую спину.
— У нас в деревне… ну, там где я жил раньше… — начал Птицелов через силу. — Мы никак не называли их… Говорили — Неназываемые. И все понимали, что это значит.
Лия нахмурилась.
— Это означало, что… если дать им имя, то они станут частью нашей жизни, — продолжил Птицелов. — А так Неназываемые — лишь сон. Кошмар, который приходит с ночью да развеивается поутру. А если кто-то на следующий день не находил своего ребенка, то… Что ж. Кому-то следовало крепче запирать дверь.
— Птицелов! — отозвалась Лия. — Но ведь я — не ребенок! Мне четырнадцать лет! Иные замужем в мои годы!..
Птицелов обнял девочку. Ощутил щекой, как мягок платок на ее голове.
Я боюсь наступления зимы, — хотелось сказать ему, — потому что зимой, быть может, придется уйти. Ведь больше незачем будет оставаться здесь. Не для кого.
— Бошку рассказал, что и у вас, случается, дети пропадают.
— Глупый! Детей упыри утаскивают, — сказала Лия. Сняла с плеча руку Птицелова, привстала. — Давай, лучше чаю тебе сделаю. Не к ночи разговоры эти. Как бы беды не накликали.
— Человек… — проговорил Птицелов, его неожиданно начало трясти. — Высокий… С лицом темным… И топор, что ли, в руках держит. Я видел!
— А, это… Это — Темный Лесоруб, — ответила Лия почти нежно. — Так люди смертушку в наших краях кличут. — Она поставила помятый чайник на чугунную печурку. Зашумела, забулькала сразу же горячая вода. — Ходит по ночам улицами. Заглядывает в окна. Как женишок.
— Смерть? — подпрыгнул Птицелов. — Ходит по ночам? Так не бывает!
Он-то знал, что смерть путешествует на армейских грузовиках. Смерть прячется в головах солдат, заставляя их нажимать спусковые крючки автоматов. Это смерть быстрая, беспощадная, гремящая и плюющая огнем.
А есть еще другая смерть — та, что таится в Стеклянной Плеши. Медленная, ленивая. Тихая-тихая.
Для этих смертей — что ночь, что день.
Есть еще Неназываемые, которые уводят детей в лес. Зачем, правда, непонятно.
— Вот и Колдун говорит, что Лесоруб — никакая не смерть, — Лия наморщила лоб, вспоминая слова Колдуна. — Лесоруб — не смерть, — проговорила важно. — Лесоруб — иная жизнь. Только некоторым такая жизнь хуже погибели.
Она плеснула в кружку заварки, залила кипятком.
— Смерть — не смерть. Жизнь — не жизнь. Ты совсем меня задурила, чихалка! — признался Птицелов. — Я знаю лишь то, что видел своими глазами. Этот Лесоруб, Лия, был у Плеши. И ты — ты! — ему улыбалась!
— Какой ты шумный, Птицелов. Не кричи, а то мне больно внутри. Выпей лучше чаю. И… и уходи. Ночь уже, упыри вышли на охоту.
— Ну спасибо, — буркнул Птицелов. Потом встрепенулся: — А может, я…
— Уходи-уходи, — Лия вымученно улыбнулась. — И папа тебе рад не будет.
— Но… я…
Зима идет. Не доживет до зимы. Уйду отсюда.
— Ладно. И чаю не попил…
Птицелову сны снились редко. И чаще всего он был им не рад. Лучше бы они не снились вовсе.
Всякий раз Птицелов оказывался в разоренной гвардейцами деревне. Он спешил уйти в лес, но что-то не давало ему это сделать. Он возвращался к могиле и принимался раскапывать ее руками. В голове стучала одна мысль: похоронил мать живой! А ведь положил ее и отца на самое дно! Летели вверх комья земли, ухали ночные птицы, шумел лес. Он копал, копал, копал. Но тел не было — только какой-то мусор: пакеты, мокрый картон, пустые бутылки, объедки, среди которых копошились черви. А потом словно рябь проходила по могиле, Птицелов не успевал ничего понять, как розовая младенческая ручка с тремя похожими на гусеницы пальцами уже сжимала его ладонь…
Но в эту ночь ему приснилось нечто необычное.
Огромное, ярко освещенное помещение. Света столько, что в нем можно потеряться, как в тумане. И отовсюду слышится детский плач. Куда ни поверни голову, куда ни отступи. Никуда не деться.
Затем его позвали.
— Птицелов!
Силуэт Лии мелькнул в световой дымке и канул в никуда.
— Лия!
Дверь вышибли.
А ведь он всегда запирал ее на засов!
Упыри, подумал Птицелов. Своего ружья у него не водилось, для охоты ему каждый раз одалживал Бошку. Поэтому под матрацем Птицелов держал мясницкий тесак — немного ржавый и чуть-чуть гнутый, но острее бритвы.
Спрыгнул с лежанки, выставил тесак перед собой.
Потом медленно положил тесак на пол, выпрямился. Поднял руки.
Дядька Киту целился в него из двустволки. Кривое лицо мутанта было красно и снова как будто собиралось развалиться на половины.
