– Все, все! – «Пьер» сделал жест молчать, увидев графа, входящего в сад в сопровождении мужчины в костюме Бонопарта и двух дам.
Император и Жозефина, если я не ошибаюсь– прошептал «Пьер». Тела им достались сегодня не ахти….
Все склонились в глубоком реверансе….
* * *
Глядя на отражение картины в зеркале, Пьер понемногу начинал понимать, свое положение. А оно было таково, что Пьер был лишен возможности двигать руками и ногами. Он был всего лишь плоским изображением, у которого не было мышц и того места, куда должны были помещаться мозги. Но при все при этом, он почему– то не потерял возможности думать.
– Почему? – подумал он. И что от того, что ты можешь думать, сдвинуться с картины то ты никак не можешь!
Он попробовал оторваться от картины, но не знал где и как приложить силу, чтобы сделать это. В жизни он мог оттолкнуться ногами от земли и побежать, подпрыгнуть, оттолкнуть от себя преграду, да даже головой отбить мяч. Но как каким органом оттолкнуть от себя картину. Он чувствовал, что даже мысли его теперь были более объемными чем то, что он представлял из себя, сейчас. И как раз его мысли теперь были где-то в другой трехмерной области, хотя и были невидимо связаны с ним.
– А, ведь все эти приведения имеют возможность перемещения! – вдруг вспомнил Пьер. И результат представления Алекса, наглядно показал это! Они каким то образом сорвались с картин, чтобы занять наши места!
– Как, как?! – судорожно думал он, стараясь ощутить в себе хотя бы одну точку. Но он не чувствовал ее, кстати силу которую нужно было приложить, чтобы отклеить его с этого ужасного полотна, он тоже не ощущал. Он был другой, с другим набором возможностей, о которых он тоже ничего не знал.
– Стоп! Если я могу думать, значит, я имею многое! Ведь как в известном анекдоте из любого положения есть два выхода! И их найти можно, нужно только хорошо подумать! То, что он уже предполагал такую возможность, давало ему надежду, что она есть, нужно только открыть прием.
– Спокойно, спокойно. Пьер посмотрел на отражение женщин на картине и вдруг с ужасом понял, что возможно они тоже сейчас о чем-то думают, не имея возможности понять и что-то изменить в своем положении. – Да им, наверное, ужасно жутко. Ведь каждой, кажется, что они одиноки в этой незнакомой пустоте. Он попытался крикнуть им, но ничего не вышло, кроме этих слов, прозвучавших в его мыслях. И он снова уловил, что они, мысли, имеют от него отличие. В общем, также, как и в жизни, в той нормальной жизни он отличался от своих мыслей. Тогда он был объемным трехмерным и реальным, а мысли его были невидимые, неизвестно как, и где существующие. Но они были, и то, что они не видимые, совсем его не смущало. Почему? Потому что он так привык. И это казалось ему нормальным. Теперь невидимым был он сам, но мысли, хоть и не перестали быть невидимыми для него, почему– то обрели массу, он это чувствовал. Раньше они были эфирными, а он, материальным. Теперь они поменялись местами, и теперь эфирным стал он, а мысли были более ощутимыми и вещественными. И эти мысли сказали ему. Все просто! Не волнуйся. Вспомни, каким образом старикашка загнал вас сюда.
– Мы настроились на волну портрета, на волну изображенного там человека и представили, что он оживает. Значит нужно сделать обратное. Напрячь всю силу своего ума, и представить, что мы становимся теми же людьми, которыми были тогда же!
– Молодец, – услышал он похвалу.
Пьер, вдохновившись, представил себя живым и здоровым, сидящим в кресле напротив картины. Он попробовал ощутить усталость мышц, и приятное состояние от погружения в это кресло, его ткань… Он ощутил приятность отдыха, почувствовал запах помещения, и температуру в нем. Он, даже, ощутил свежий ветерок, ворвавшийся в комнату. Но не успел обрадоваться тому, как живо он может все вспомнить и представить, как почувствовал полет! Он летел легко и невесомо, как мог лететь газовый платок, или облачко и приземлился в то самое кресло. Пьер подумал, что он вернулся в свое первоначальное состояние и даже схватился за подлокотники кресла руками, чтобы встать, но вместо этого снова поплыл в воздухе.
Мысли его снова заработали, и он понял, что от картины то он оторвался, но тела не приобрел. Состояние его теперь было гораздо лучше, чем когда он был на картине, теперь он мог перемещаться видеть все в этом трехмерном мире, он не имел всего лишь веса, или проще сказать веса тела, которого у него тоже не было!
– Ничего! – подумал он. Это уже прогресс! Полет, Мадлен, Мишель! – вспомнил он. Пьер собрал все свои эфирные силы и полетел к картине. Он заметил, что образы на картине представляют собой не совсем плоское отображение. Вокруг них была размытая газовая субстанция. – Полет, Мишель! – постарался позвать их он, и услышал какие-то колебания, очень высоких звуков. – Сейчас, сейчас, – подумал он. – Сейчас я придумаю, что делать дальше.
Он вдруг ощутил беспокойство, оттого, что граф и все его преобразованные маркизы могут именно сейчас придти сюда, и увидеть его, и то, как он помогает выдернуть с картин женщин. Он понимал, что в их интересы не входит обратное перемещение, для чего бы тогда был задуман весь этот сыр бор! Граф пообещал, что вернет все на свои места, но верить ли ему, и как долго ждать?! Он не знал, насколько долго захватчики собирались пользоваться их телами. Кроме этого он боялся насмешек со стороны графа, ведь он был перед ним беспомощен.
– Только бы они не возвращались подольше, пока мы все не сообразим как вести себя дальше. Полет, – снова попробовал произнести он, – Мишель, я здесь, оторвитесь от картины как это сделал я. Представьте себя в полете!
Но картина оставалась неизменной. Только легкое движение дымчатого газа в контурах немного был заметно.
– Если конечно не придумано, – подумал Пьер.
Он пролетел над комнатой и остановился у портрета Екатерины. – Мадлен! – закричал он, ты там? Ему стало очень жаль мать, он представил ее растерянность, ее страх, ее вопли, которые возможно она сейчас посылала ему. Да нет, не ему, а в пустоту. Ведь вполне вероятно она не видела его.
Он протянул ей руку и порхнул своей по нарисованному месту ее руки. Странно. Он почувствовал, что-то слабо– клейкое, как иногда приклеивается к вам перышко и его невозможно оторвать, хоть и невозможно почувствовать тяжесть от него. Пьер попробовал оттянуть руку от рамки, стараясь вытащить то, что приклеилось к нему.
– Ах! – услышал он, опять меня дергают, – вслед за его телом по комнате отрываясь от картины Екатерины высвободилась ее фигура.
– Мама? – обрадовался Пьер.
– Нет мой друг, я не ваша мать. Я Императрица! Екатерина великая! А ваша матушка, уже давно отобрала у меня свое тело. Она, кажется, пошла почивать в свою комнату.
– Так вы можете говорить, – удивился Пьер, – и слышать.
– Да я голубчик и сама не пойму. Триста лет стояла и смотрела на один и тот же зал, благо иногда картину переносили, и тогда, как говорится пейзаж менялся. А как завидно было смотреть на эти счастливые приведения, которые могли летать по залам и шутить! Но все как в тумане, как во сне. Видела, но не понимала. А как граф меня в тело вашей матушки втиснул, так я все и вспомнила, и все прочувствовала. И благодаря этому обнаружила такую возможность, удрать с портрета, а когда меня на него снова насильно вернули я и загоревала. Все не могла понять, как мне сделать это самой. Тут вы Батюшка и помогли. Спасибо.
