XIV
Мужички за себя постояли
Так кончил Фетюкович, и разразившийся на этот раз восторг
слушателей был неудержим, как буря. Было уже и немыслимо сдержать его: женщины
плакали, плакали и многие из мужчин, даже два сановника пролили слезы.
Председатель покорился и даже помедлил звонить в колокольчик: «Посягать на
такой энтузиазм значило бы посягать на святыню» – как кричали потом у нас дамы.
Сам оратор был искренно растроган. И вот в такую-то минуту и поднялся еще раз
«обменяться возражениями» наш Ипполит Кириллович. Его завидели с ненавистью:
«Как? Что это? Это он-то смеет еще возражать?» – залепетали дамы. Но если бы
даже залепетали дамы целого мира, и в их главе сама прокурорша, супруга
Ипполита Кирилловича, то и тогда бы его нельзя было удержать в это мгновение.
Он был бледен, он сотрясался от волнения; первые слова, первые фразы,
выговоренные им, были даже и непонятны; он задыхался, плохо выговаривал,
сбивался. Впрочем, скоро поправился. Но из этой второй речи его я приведу лишь
несколько фраз.
«…Нас упрекают, что мы насоздавали романов. А что же у
защитника, как не роман на романе? Недоставало только стихов. Федор Павлович в
ожидании любовницы разрывает конверт и бросает его на пол. Приводится даже, что
он говорил при этом удивительном случае. Да разве это не поэма? И где
доказательство, что он вынул деньги, кто слышал, что он говорил? Слабоумный
идиот Смердяков, преображенный в какого-то байроновского героя, мстящего
обществу за свою незаконнорожденность, – разве это не поэма в байроновском
вкусе? А сын, вломившийся к отцу, убивший его, но в то же время и не убивший,
это уж даже и не роман, не поэма, это сфинкс, задающий загадки, которые и сам,
уж конечно, не разрешит. Коль убил, так убил, а как же это, коли убил, так не
убил – кто поймет это? Затем возвещают нам, что наша трибуна есть трибуна
истины и здравых понятий, и вот с этой трибуны „здравых понятий“ раздается, с
клятвою, аксиома, что называть убийство отца отцеубийством есть только один
предрассудок! Но если отцеубийство есть предрассудок и если каждый ребенок
будет допрашивать своего отца: „Отец, зачем я должен любить тебя?“ – то что
станется с нами, что станется с основами общества, куда денется семья?
Отцеубийство – это, видите ли, только „жупел“ московской купчихи. Самые
драгоценные, самые священные заветы в назначении и в будущности русского суда
представляются извращенно и легкомысленно, чтобы только добиться цели, добиться
оправдания того, что нельзя оправдать. „О, подавите его милосердием“, – восклицает
защитник, а преступнику только того и надо, и завтра же все увидят, как он
будет подавлен! Да и не слишком ли скромен защитник, требуя лишь оправдания
подсудимого? Отчего бы не потребовать учреждения стипендии имени отцеубийцы,
для увековечения его подвига в потомстве и в молодом поколении? Исправляются
Евангелие и религия: это, дескать, все мистика, а вот у нас лишь настоящее
христианство, уже проверенное анализом рассудка и здравых понятий. И вот
воздвигают пред нами лжеподобие Христа! В ню же меру мерите, возмерится и вам,
восклицает защитник и в тот же миг выводит, что Христос заповедал мерить в ту
меру, в которую и вам отмеряют, – и это с трибуны истины и здравых понятий! Мы
заглядываем в Евангелие лишь накануне речей наших для того, чтобы блеснуть
знакомством все-таки с довольно оригинальным сочинением, которое может
пригодиться и послужить для некоторого эффекта, по мере надобности, все по
размеру надобности! А Христос именно велит не так делать, беречься так делать,
потому что злобный мир так делает, мы же должны прощать и ланиту свою
подставлять, а не в ту же меру отмеривать, в которую мерят нам наши обидчики.
Вот чему учил нас Бог наш, а не тому, что запрещать детям убивать отцов есть
предрассудок. И не станем мы поправлять с кафедры истины и здравых понятий
Евангелие Бога нашего, которого защитник удостоивает назвать лишь «распятым
человеколюбцем», в противоположность всей православной России, взывающей к
нему: «Ты бо еси Бог наш!..»
Тут председатель вступился и осадил увлекшегося, попросив его
не преувеличивать, оставаться в должных границах, и проч., и проч., как
обыкновенно говорят в таких случаях председатели. Да и зала была неспокойна.
Публика шевелилась, даже восклицала в негодовании. Фетюкович даже и не
возражал, он взошел только, чтобы, приложив руку к сердцу, обиженным голосом
проговорить несколько слов, полных достоинства. Он слегка только и насмешливо
опять коснулся «романов» и «психологии» и к слову ввернул в одном месте:
«Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты не прав», чем вызвал одобрительный и
многочисленный смешок в публике, ибо Ипполит Кириллович уже совсем был не похож
на Юпитера. Затем на обвинение, что будто он разрешает молодому поколению
убивать отцов, Фетюкович с глубоким достоинством заметил, что и возражать не
станет. Насчет же «Христова лжеподобия» и того, что он не удостоил назвать
Христа Богом, а назвал лишь «распятым человеколюбцем», что «противно-де
православию и не могло быть высказано с трибуны истины и здравых понятий», –
Фетюкович намекнул на «инсинуацию» и на то, что, собираясь сюда, он по крайней
мере рассчитывал, что здешняя трибуна обеспечена от обвинений, «опасных для
моей личности как гражданина и верноподданного…» Но при этих словах
председатель осадил и его, и Фетюкович, поклонясь, закончил свой ответ, провожаемый
всеобщим одобрительным говором залы. Ипполит же Кириллович, по мнению наших
дам, был «раздавлен навеки».
Затем предоставлено было слово самому подсудимому. Митя
встал, но сказал немного. Он был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид
независимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Он как
будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его
чему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже не
кричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое, смирившееся,
побежденное и приникшее.
«Что мне сказать, господа присяжные! Суд мой пришел, слышу
десницу Божию на себе. Конец беспутному человеку! Но как Богу исповедуясь, и
вам говорю: „В крови отца моего – нет, не виновен!“ В последний раз повторяю:
„Не я убил“. Беспутен был, но добро любил. Каждый миг стремился исправиться, а
жил дикому зверю подобен. Спасибо прокурору, многое мне обо мне сказал, чего и
не знал я, но неправда, что убил отца, ошибся прокурор! Спасибо и защитнику,
плакал, его слушая, но неправда, что я убил отца, и предполагать не надо было!
А докторам не верьте, я в полном уме, только душе моей тяжело. Коли пощадите,
коль отпустите – помолюсь за вас. Лучшим стану, слово даю, перед Богом его даю.
А коль осудите – сам сломаю над головой моей шпагу, а сломав, поцелую обломки!
Но пощадите, не лишите меня Бога моего, знаю себя: возропщу! Тяжело душе моей,
господа… пощадите!»
Он почти упал на свое место, голос его пресекся, последнюю
фразу он едва выговорил. Затем суд приступил к постановке вопросов и начал
спрашивать у сторон заключений. Но не описываю подробности. Наконец-то присяжные
встали, чтоб удалиться для совещаний. Председатель был очень утомлен, а потому
и сказал им очень слабое напутственное слово: «Будьте-де беспристрастны, не
внушайтесь красноречивыми словами защиты, но, однако же, взвесьте, вспомните,
что на вас лежит великая обязанность», и проч., и проч. Присяжные удалились, и
наступил перерыв заседания. Можно было встать, пройтись, обменяться
накопившимися впечатлениями, закусить в буфете. Было очень поздно, уже около
часу пополуночи, но никто не разъезжался. Все были так напряжены и настроены,
что было не до покоя. Все ждали, замирая сердцем, хотя, впрочем, и не все
замирали сердцем. Дамы были лишь в истерическом нетерпении, но сердцами были
спокойны: «Оправдание-де неминуемое». Все они готовились к эффектной минуте общего
энтузиазма. Признаюсь, и в мужской половине залы было чрезвычайно много
убежденных в неминуемом оправдании. Иные радовались, другие же хмурились, а
иные так просто повесили носы: не хотелось им оправдания! Сам Фетюкович был
твердо уверен в успехе. Он был окружен, принимал поздравления, перед ним
заискивали.
