Николай Степанович медленно поднял на Блюмкина взгляд. Глаза его словно остекленели. Побелевшие от ярости губы изогнулись в усмешку.
– Не слишком ли много вы на себя берете? – поинтересовался он.
Блюмкин качнул головой:
– Отнюдь нет. Мне предоставлены самые широкие полномочия. Если понадобится прибегнуть к силе, я не стану колебаться.
– В этом я не сомневаюсь, – сказал Гумилев.
Некоторое время мужчины молчали, глядя друг другу в глаза. Поэт отвел взгляд первым.
– Я не могу дать вам то, что вы просите, – тихо сказал он.
– Почему?
– Я избавился от дневника. Сжег его.
Блюмкин слегка побледнел и медленно покачал головой:
– Вы этого не сделали.
– Сделал, – сказал Гумилев. – Этот дневник не давал мне покоя, выбивал почву у меня из-под ног. Как можно жить с мыслью, что мир совсем не то, чем кажется, и что доказательство этого – у тебя под рукой?
– Но ведь, узнав истину, нельзя добровольно вернуться ко лжи! – возразил Блюмкин, еще больше побледнев. – Так не поступают!
– Поступают, – спокойно сказал Николай Степанович. – Все и всегда. Душевное равновесие дороже истины.
Блюмкин натянуто усмехнулся.
– Я вижу, вы не дорожите своими близкими.
– Я понимаю, что подвожу их, но ничем не могу им помочь, – мрачно проговорил Гумилев. – Дневник уничтожен и не подлежит восстановлению. Он превратился в дым и вылетел в каминную трубу.
Из горла Блюмкина вырвался хриплый вздох.
– Допустим, – тихо сказал он. – Допустим, что это так. Но ведь вы помните, что там было написано! И вы можете восстановить его по памяти!
Николай Степанович пристально посмотрел чекисту в глаза и покачал головой:
– Нет. Это невозможно. Я делал свои записи под влиянием наркотических трав, в состоянии эйфории и экстаза. А после – почти не перечитывал. Но даже то, что я читал, я не помню. Строки были очень сумбурны. Ни ясных образов, ни четких сообщений. Хаос слов и видений.
Блюмкин мучительно поморщился.
– Послушайте, Гумилев, – с досадой проговорил он, – вы же умный человек. Поймите же вы наконец, что я…
В дверь тихонько стукнули. Не успел Блюмкин крикнуть «входите», как дверь открылась и в кабинет вошел невысокий мужчина с густой шевелюрой волос и такими же густыми усами. Вошел он неторопливо и спокойно, как человек, имеющий право входить куда угодно и когда угодно.
– Здравствуй, Яков! – негромко проговорил вошедший.
Блюмкин тут же вскочил со стула и приветливо воскликнул:
– Добрый день!
Вошедший глянул на Гумилева лукавыми темными глазами и быстро спросил:
– Это кто тут у тебя?
– Поэт Николай Гумилев, – отчеканил Блюмкин.
– Гумилев? – Мужчина наморщил низкий лоб и скользнул по лицу поэта любопытным взглядом. – Слышал-слышал. Яков, у меня тут дела. К тебе зайду через двадцать минут. Успеешь закончить?
– Думаю, да.
– Ну, хорошо.
Усатый повернулся и так же неторопливо вышел из кабинета. Блюмкин вздохнул и снова уселся на стул.
– Послушайте, Николай Степанович… – начал он, но осекся. – Что с вами, Николай Степанович?
Гумилев смотрел на закрывшуюся дверь испуганным взглядом. На лбу у него проступили бисеринки пота.
– Что с вами? – снова спросил Блюмкин. – Вам плохо?
Гумилев качнул головой и перевел взгляд на Блюмкина.
– Н-нет… – с трудом проговорил он. – Так, вспомнил кое-что… Что это был за человек?
– Это? Нарком рабоче-крестьянской инспекции товарищ Сталин. Между прочим, уже четыре месяца как генсек ЦК партии. А что? Вы разве с ним знакомы?
– Нет, – снова качнул головой Гумилев. – Просто у него такое лицо…
– Лицо как лицо, – пожал плечами Блюмкин. – Давайте вернемся к нашей беседе. У меня, как вы понимаете, мало времени. Итак, Николай Степанович, мне нужно, чтобы вы восстановили дневник.
– Я уже сказал вам, что это не…
– Хватит! – рявкнул Блюмкин и ударил кулаком по столу. Глаза чекиста пылали, на толстых бульдожьих щеках проступили алые пятна. – Вы восстановите дневник, Гумилев! Мы сделаем это вместе. И не пытайтесь меня обмануть! Иначе ваша мать будет арестована по обвинению в содействии мятежникам. А вашего маленького сынишку найдут в Петровском парке с перерезанным горлом.
Гумилев молчал. Он так оцепенел и побледнел, что стал похож на мраморную статую. Блюмкин едва заметно усмехнулся. «Вот так-то лучше, парень», – подумал он, а вслух сказал:
– Сейчас вы отправитесь в камеру и проведете там ночь. На рассвете вас вывезут в лес и расстреляют. Пули будут холостые. Все, что от вас требуется, – это упасть в ров и притвориться мертвым. Когда солдаты удалятся, я вытащу вас. Вы все поняли?
Гумилев молчал.
– Я спрашиваю: вы все поняли?
– Да, – тихо ответил Гумилев. – Я понял.
– Вот и хорошо. И держите язык за зубами. Помните о матери и сынишке.
Блюмкин встал из-за стола, подошел к двери и распахнул ее.
– Конвой! – крикнул он. – Уведите арестованного!
6
Первого сентября тысяча девятьсот двадцать первого года по Невскому проспекту шагал, сунув руки в карманы кургузой курточки, молодой парень. Из-под лихо заломленного на затылок картуза торчал рыжий вихор.
Остановившись возле щита объявлений, парень уставился на приклеенную к серым доскам газету «Петроградская правда». Первая полоса газеты была целиком посвящена недавнему громкому делу о тайной организации монархистов. Собственно о «деле» там почти ничего не было. А был список расстрелянных заговорщиков, состоявший из шестидесяти одного пункта.
Парень положил палец на список и стал, шевеля толстыми губами, читать фамилии, сдвигая палец все ниже и ниже. Наконец палец замер на строчке «Н. С. Гумилев». Напротив фамилии поэта чернели несколько тускло набранных строк:
«Активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов и кадровых офицеров. Расстрелян».
Парень убрал палец с газеты. Несколько секунд он о чем-то размышлял, сдвинув рыжие брови к конопатой переносице. Затем вздохнул, поскреб пятерней в затылке, поправил картуз и, понурив голову, зашагал дальше.
Три дня спустя парень стоял у калитки старой помещичьей усадьбы в Бежецком уезде Тверской губернии.
– Эй! – крикнул он. – Эй, можно вас спросить?
Поднимавшаяся по ступенькам крыльца стройная, высокая женщина в сером пальто остановилась и оглянулась. У нее были черные блестящие волосы и бледное лицо.
