Внутри у Маяковского все заклокотало.
– Вы! – выдохнул он, и искрящееся облако пара вылетело у него изо рта. – Здесь!
– А, герр Маяковски! – сунув трость под мышку, мужчина двинулся на Маяковского. – Рад увидеть вас снова. Вы от фрау Брик? Как она? Жива, здорова, весела?
Маяковский стоял, широко расставив ноги, в сдвинутой на затылок кепи, с дымящейся папироской в углу рта, угрюмый и опасный.
– Я ведь вас, кажется, предупреждал…
– Знаю-знаю, – махнул рукой немец. – Сломаете мне ноги и сбросите с моста в реку. Позвольте вам заметить, у вас было очень забавное лицо, когда вы это говорили. Я давно так не смеялся.
– Смеялся? – вновь выдохнул поэт, и туманное облачко пара заклубилось у его рта. – Значит, смеялся. Ну, так я тебе покажу…
Маяковский с хрустом сжал кулаки, однако немца это ничуть не смутило.
– Ах, оставьте, дорогой мой! – весело сказал он. – К чему эта трагическая интонация? Вы ведь не в первый раз оказываетесь третьим лишним? Хотя… на этот раз, кажется, четвертым? – немец омерзительно засмеялся.
Маяковский молча кинулся на него с кулаками. Ударил правой, ударил левой, но кулаки рассекли холодную пустоту, и поэт, не удержав равновесия, повалился в сугроб. Снег обжег лицо и руки. Маяковский перевернулся и сел в сугробе, отирая заляпанное снегом лицо. Вид у него был растерянный.
– Как вы это сделали? – спросил он изумленно.
Немец взмахнул палочкой и ответил:
– Просто. Вы, должно быть, думаете, что бодрствуете. Тогда как на самом деле вы спите.
– Как сплю? Где сплю? – не понял Маяковский.
– В своей комнате в Лубянском проезде, где же еще. Не в Зимнем же дворце!
Маяковский приподнялся на локте и тяжело встал.
– Что вы несете? – угрюмо сказал он.
– Да-да, не удивляйтесь – вы во сне! – весело сказал немец. – А это, уж извините, моя область, и здесь я – полный хозяин.
Маяковский тряхнул тяжелой головой, подумал, потом спокойно спросил:
– Так вы мой кошмар?
– Если вам так больше нравится – да, – ответил немец.
– А цыганка? Она тоже мне приснилась?
– Цыганка? Какая цыганка?
– А, так, значит, она была настоящая! – торжествующе произнес Маяковский. – Но когда же я уснул? И как я добрался до дому? Я этого совсем не помню.
– Вы что-то говорили про цыганку, – напомнил немец.
– При чем тут цыганка? Зачем она вам?
– Видите ли, меня давно интересуют цыганки. Можно даже сказать, что я специалист по изучению цыганок.
– Этнограф? – машинально спросил Маяковский.
– Именно так! Именно этнограф! У вас удивительный талант формулировать, герр Маяковски.
Поэт потер пальцами лоб и мучительно поморщился, словно попытался ухватить мысленно ускользающий образ или улетучивающееся воспоминание, так и не успевшее закрепиться в мозгу.
– Мне кажется, что вы мне это уже говорили… – неуверенно произнес он. – Или не вы… И не мне…
– Дежавю, – кивнул немец. – Это со многими случается. Вот что я хочу вам сказать, герр Маяковски. Не ходите сюда больше. Не мешайтесь под ногами у приличных людей.
– Не ваше дело, куда мне ходить, – угрюмо проговорил поэт.
– В данном случае вы ошибаетесь. Это очень даже мое дело. И я вам не позволю мешать.
– Как будто я вас послушаю, – скривил губы Маяковский.
– Послушаете, – убежденно сказал немец. – Вы же не хотите, чтобы с Лилей Юрьевной стряслась беда?
Глаза Маяковского грозно блеснули в темноте.
– Не ходите к ее дому, – повторил немец. – И не встречайтесь у нее на пути. По крайней мере, до двадцать восьмого февраля. Ведь именно такой срок вы для себя отмерили?
Маяковский глянул на иностранца изумленно.
– Откуда вы знаете?
Немец усмехнулся.
– Вы забыли? Я ведь ваш кошмар. В некотором роде я – это вы. Поэтому я знаю все, что знаете вы.
Поэт поднял руку и, мучительно морщась, потер пальцами лоб.
– Мне нужны эти два месяца, – хрипло сказал он. – Я стану другим. Я еще способен любить.
– К несчастью, да. Но и это с годами проходит. Когда пройдет полностью, от вас останется одна пустота. Нечто вроде мыльного пузыря.
Маяковский стоял напротив немца, сжимая в руке кепку, тяжело, прерывисто дышал.
– Ваше счастье, что вы – мой сон, – процедил он сквозь зубы.
– Посмотрите правде в глаза – с вами все давно уже кончено, – сказал немец. – Впрочем, вы еще можете изменить свою жизнь. Допустим, пойдете на завод и станете обтачивать чугунные болванки. Возможно, из вас выйдет неплохой слесарь. Впрочем, зачем же завод? У вас уже есть профессия. Вы неплохой игрок, герр Маяковски. Могли бы зарабатывать себе этим на жизнь. Кстати, не хотите сразиться?
В руках у немца появились карты. Он ловко их перетасовал. Маяковский смотрел на карты и видел, что это не обычные карты. Вместо королей и дам он успел разглядеть старуху с косой и повешенного за одну ногу человека. Терпеть это не было больше сил.
– А ну убирайся! – взревел Маяковский. – Пошел вон, свинья!
Он сжал кулаки и бросился на немца.
На этот раз Маяковского принял не обжигающе-холодный сугроб, а обжигающе-жаркая постель.
Подушка взмокла от пота и слез. Маяковский поднял голову. Несколько секунд от тупо глядел во тьму, потом разжал запекшиеся губы и тихо простонал:
– Ли-и-ля-я…
В голове зашевелились слова, складываясь в выпуклые, тяжелые метафоры.
Я взбиваю подушку мычащим «ты»
за морями, которым конца и края…
В темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало, повторяя.
«Твои черты… Как безумное зеркало…» Маяковский судорожно пошарил рукой по полу, нащупывая карандаш и листок, чтобы записать пригрезившиеся строки, но ни того, ни другого на полу не оказалось. Он снова опустился на мокрую подушку. Лежал и думал, что больше не уснет, и от мысли этой становилось страшно. Страшно лежать в темноте, одному, с воспоминанием о кошмаре, оставившем в душе тяжелую, потную муть, от которой сжималось сердце.
Но вскоре он снова уснул.
3
Андрей Арманд, худой, долговязый и рыжеволосый парень, сидел на кровати с каким-то иностранным журналом в руках и просматривал его, тихо шелестя страницами.
Лиля повернулась к нему и сказала:
– А вы, Андрей, чего же? Присоединяйтесь к нам.
– Да я, признаться, не очень умею…
