– Разговор – о работе? – намекнула она.
– Я уже говорил вчера – работа закончена полностью. Нет никаких проблем. И разговора никакого нет.
Из кармана сумочки она достала пачку тонких, длинных ментоловых сигарет и, вопрошая одними глазами: «Ну, и...?» – прикурила от ресторанных спичек. Я совсем уже открыл было рот, но тут за моей спиной вновь послышалось решительное цоканье каблуков. С особенной улыбкой, словно показывая портрет единственного сына, метрдотель повернул бутылку этикеткой ко мне. Я кивнул ему – и он, вынув пробку с едва слышным, ласкающим ухо щелчком, разлил вино по глотку на бокал. Я ощутил на языке концентрированный вкус денег. Метрдотель удалился, и два официанта, сменяя друг друга, выставили на стол три больших блюда и пару тарелок. Затем официанты исчезли, и мы снова остались вдвоем.
– Очень хотелось увидать твои уши. Чего бы это ни стоило, – сказал я откровенно.
Не отвечая ни слова, она положила себе паштета с печенью и пригубила вино.
– Что, зря побеспокоил?
Она еле заметно улыбнулась:
– Хорошую французскую кухню очень трудно назвать беспокойством...
– А разговор об ушах – беспокойство?
– Тоже нет. Все ведь зависит от угла зрения, верно?
– Так давай говорить под твоим любимым углом.
Она поднесла ко рту вилку и слегка изогнулась, потянувшись навстречу руке.
– Говори, что думаешь. Вот и будет «под моим любимым углом».
Мы помолчали какое-то время, занятые едой и вином.
– Я сворачиваю за угол, – заговорил я. – И кто-то впереди меня тоже сворачивает
– за следующий угол. Мне не видно, кто это. Я у успеваю разглядеть лишь краешек белой одежды, мелькнувший в последний момент. Этот белый лоскут мельтешит, почти ускользая из виду, – но никак нельзя отделаться от него совсем... Знакомо тебе такое?
– Вроде знакомо...
– Вот такое же ощущение у меня от твоих ушей.
Вновь погрузившись в молчание, мы продолжали ужин. Я подлил вина ей, потом себе.
– Ты же не о картинке в голове говоришь, а о самом ощущении, так ведь? – уточнила она.
– Конечно!
– А раньше ты никогда подобного не испытывал?
Немного подумав, я покачал головой:
– Нет.
– Получается, все из-за моих ушей?
– Я не уверен... Уверенность в чем-то – вообще, очень скользкая штука... К тому же, я еще ни разу не слышал, чтобы форма ушей вызывала у кого-то все время одни и те же чувства...
– Ну, один мой знакомый всегда начинает чихать при виде носа Фарры Фосетт-старшей. А согласись: в том же чихании очень много чисто психологического. Какая-то причина причина порождает однажды случайное следствие – и вот то и другое уже связано в нас, да так, что не разорвать...
– Я, конечно, не знаю, что там с носом у Фарры Фосетт-старшей
[5]
... – начал я, отхлебнул вина и забыл, что хотел сказать.
– В твоем случае – что-то другое? – спросила она.
– М-м-да, немного другое, – ответил я. – Что-то совершенно неуловимое – и в то же время страшно конкретное, важное... – Я развел руки на метровую ширину – и резко сдвинул ладони до промежутка в какие-то пять сантиметров. – Не знаю, как лучше сказать...
– Феномен концентрации на неосознанных мотивах.
– Именно так! – сказал я. – Ого, да ты раз в десять умнее меня!
– Я ходила на курсы.
– На курсы?
– Да. Заочные курсы по психологии.
Мы разделили на двоих остатки паштета. Я опять забыл, что хотел сказать.
– Значит, ты пока еще не уловил, что за связь между моими ушами и твоим ощущением?
– Ну да, – сказал я. – Никак не пойму: то ли твои уши хотят мне что-то сказать напрямую, то ли что-то еще обращается ко мне через твои уши как через посредника...
Не отнимая рук от стола, она слегка повела плечами.
– А это твое ощущение – приятное или неприятное?
– Ни то, ни другое. А может, и то, и другое вместе... Не знаю.
Стиснув в пальцах бокал с вином, она некоторое время очень внимательно изучала мое лицо.
– Мне кажется, тебе бы следовало научиться поточнее выражать свои чувства.
– Ага. Вот и с оборотами речи ни к черту, верно? – добавил я.
Она улыбнулась:
– Ну, не так все ужасно... Я же, в общем, поняла, что ты хотел сказать.
– И что мне, по-твоему, делать?
Она долго молчала. И, похоже, думала о чем-то совсем другом. Пять тарелок зияли пустотами на столе, точно стайка погибших планет.
– Знаешь, – заговорила она после долгой паузы, – я думаю, нам надо стать друзьями. Конечно, если ты хочешь...
– Разумеется, – сказал я.
– То есть, очень-очень близкими друзьями, – уточнила она.
Я кивнул.
Так мы и стали очень-очень близкими друзьями. Через полчаса после того, как впервые встретились.
– Как очень близкий друг, хочу тебя кое о чем спросить, – сказал я.
– Давай, – сказала она.
– Прежде всего – почему ты не открываешь ушей? И второе: случалось ли раньше, чтобы они, твои уши, оказывали еще на кого-нибудь такое странное действие? Она долго молчала, уткнувшись взглядом в свои руки на столе.
– Тут много всего перемешано, – очень тихо сказала она, наконец.
– Перемешано?
– Ну, да... Хотя, если коротко: я просто привыкла к той себе, которая не показывает ушей.
– Получается, что ты с открытыми ушами и ты с закрытыми ушами – два разных человека?
– Вот именно.
Официанты убрали пустые тарелки и подали суп.
– А ты можешь рассказать о той, которая с открытыми?
– Вряд ли получится, слишком давно это было... Правду сказать, с двенадцати лет я вообще их не открываю.
– Ну, работая моделью, ты все-таки их показываешь, верно?
– Да, – сказала она, – Но там не настоящие уши.
– Не настоящие уши?...
– Там – заблокированные уши.
Проглотив пару ложек супа, я поднял глаза от тарелки и посмотрел ей в лицо.
– Можешь объяснить чуть подробнее про «заблокированные уши»?
– «Заблокированные» – это мертвые уши. Я сама убиваю их. То есть я блокирую их – перекрываю им дорогу к сознанию, и... Не понимаешь? Я понимал с трудом.
