Мамин репертуар делился на три части: песни о любви, грустные песни и грустные песни о любви. Истории со счастливым концом были не для нее. Я засыпала под «Фрэнки и Джонни» — балладу о несчастной любви, или под «Не сомневайся, все в порядке» — о тяжелом расставании, а иногда под «Потерянное время» — о человеке, который сожалеет о прошлом. Но ее коронным номером была «Ангел из Монтгомери» в версии Бонни Рэйтт — эта песня до сих пор напоминает мне о маме.
[1]
Там было все, что маме нравилось в песнях, — разбитое сердце, крушение иллюзий, смерть — и одинокая пожилая женщина, рассказывающая о том, что потеряла навсегда. В детстве я этого не понимала, для меня это были просто переложенные на красивую мелодию слова, которые пел мне любимый голос. Их смысл дошел до меня много позже, когда глубокой ночью я лежала в кровати, слушала, как мама поет за стеной, но ее пение уже не успокаивало, а, наоборот, тревожило. Я удивилась, что в такой красивой песне говорится об ужасных вещах. Нечестно, вроде как тебя обманули.
Судя по маминым разговорам, в ее жизни все пошло не так, как она загадывала. Предполагалось, что она поступит в университет, а потом выйдет замуж за своего давнего поклонника, Рональда Брауна, нападающего школьной футбольной команды. Однако его родители решили, что отношения молодых людей зашли слишком далеко, и заставили Рональда бросить маму накануне Рождества в предпоследний школьный год. Убитая горем, она поддалась на уговоры друзей, которые затащили ее на вечеринку к малознакомым людям, где она и повстречала первокурсника Миддлтаунского технического колледжа, будущего инженера. В заставленной пивными бутылками кухне он рассказывал ей о подвесных мостах, небоскребах и прочих «чудесах инженерно-строительной мысли», наводивших на нее скуку. Я так и не поняла, почему мама согласилась с ним встречаться, а потом и переспать, в результате чего девять месяцев спустя на свет появилась моя сестра.
Короче говоря, в возрасте восемнадцати лет, когда ее одноклассники оканчивали школу, мама сидела дома с новорожденной дочерью и молодым мужем. Впрочем, первые годы совместной жизни были не так уж и плохи, если судить по семейным альбомам с сотнями фотографий Коры — в песочнице, с совком, на трехколесном велосипеде перед домом. Там встречались и фотки моих родителей, правда, их было мало, а тех, где они вместе, — еще меньше. На редких снимках юная мама с длинными рыжими волосами и бледной кожей выглядела потрясающе, а папа, темноволосый и синеглазый, обнимал ее за плечи или за талию.
Нас с Корой разделяло десять лет, и мне всегда хотелось узнать, было ли мое рождение ошибкой или последней неудачной попыткой спасти разваливающийся брак, ведь отец ушел, когда мне едва исполнилось пять, а Коре — пятнадцать. Мы тогда жили в нормальном доме в приличном районе и однажды, вернувшись из бассейна, увидели, что мама сидит на диване в гостиной с бокалом в руках. Собственно, в этом не было ничего особенного — она не работала и давно уже не ждала, пока папа вернется домой и нальет ей выпить. Странным показалось, что в доме играла музыка, а мама громко пела. Впервые в жизни ее голос не успокаивал, наоборот, я почувствовала тревогу и беспокойство, словно совокупная сила печальных песен обрушилась на меня разом. С тех пор мамино пение стало дурным знаком.
У меня почти не сохранилось воспоминаний об отце после того, как родители развелись. Иногда по выходным мы с сестрой ездили с ним завтракать или по будним дням обедать. Он никогда не заходил за нами в дом, даже не приближался к двери, просто останавливал машину у почтового ящика и сидел за рулем, глядя прямо перед собой. Как будто бы ждал не нас, а любого, кому придет в голову скользнуть на сиденье рядом с ним. Может, именно из-за этой отчужденности я его не запомнила. Иногда передо мной мелькали расплывчатые образы — вот он читает мне или во дворе жарит на гриле мясо, — но даже в этих воспоминаниях отец казался далеким, словно призрачным.
Я не помню, почему прекратились его посещения. Вроде не было ни ссоры, ни какого-либо происшествия. Он просто приходил, а потом вдруг перестал. В шестом классе мы рисовали семейное дерево, и тайна отцовского исчезновения занимала все мои мысли. Тогда мне удалось выпытать у мамы, что он переехал в другой штат, Иллинойс. Некоторое время он поддерживал с нами отношения, затем еще раз женился, поменял адрес и пропал, оставив маму без поддержки и без алиментов. Больше ничего мне узнать не удалось, как я ни приставала к маме. Она ясно дала понять, что эта тема ей неприятна и обсуждать ее она не желает. Для мамы прошлое было прошлым, она не собиралась тратить время на воспоминания об ушедших и того же требовала от нас.
С уходом отца мама начала постепенно отстраняться от ежедневной заботы обо мне — она больше не будила меня по утрам, не собирала в школу, не провожала до автобусной остановки, не заставляла чистить зубы, — и ее место заняла Кора. Незаметно, без громких заявлений. Это просто случилось, точно также, как мама начала больше спать и меньше улыбаться, стала петь по ночам. Ее дрожащий голос преследовал меня, даже когда я, зажав уши, сворачивалась клубочком у стены и пыталась думать о чем-либо другом.
Тогда Кора была единственной частью моей жизни, которая оставалась надежной и неизменной изо дня в день. Ночью я часто лежала в нашей комнате и слушала ее дыхание, пока не засыпала сама.
Я помню, как она шикала на меня, когда мы стояли в ночных рубашках в нашей спальне. Кора прижимала ухо к двери и с озабоченным лицом прислушивалась к маминым нетвердым шагам на первом этаже. Оценив услышанное — щелчок зажигалки, удар дверцы холодильника, позвякивание кубиков льда в стакане, сигнал поднятой телефонной трубки, — она решала, можно ли без опаски спуститься вниз, чтобы почистить зубы или наскоро перекусить, если мама забывала про обед. Когда мама засыпала, Кора брала меня за руку и мы тихонько прокрадывались на кухню. Там я держала старый акриловый поднос, а сестра нагружала его хлопьями, молоком или моими любимыми мини-пиццами, которые она готовила из булочек в тостере-гриле, бесшумно передвигаясь по кухне, пока мама храпела в соседней комнате. Порой нам везло, и мы возвращались наверх, не разбудив родительницу. В случае неудачи мама просыпалась с помятым ото сна лицом, садилась на диване и сердито спрашивала:
— А вы что тут делаете?
— Все в порядке, — отвечала Кора, — просто ищем, чего бы поесть.
Такого объяснения вполне хватало, если мама была достаточно пьяна. Однако гораздо чаще я слышала скрип диванных пружин, затем шлепанье босых ног по полу. Кора немедленно бросала все, чем занималась в эту секунду — мазала бутерброды, рылась в мамином кошельке в поисках денег на школьные завтраки, отодвигала открытую бутылку вина подальше, — и делала то, что больше всего ассоциировалось у меня с ней. При виде рассерженной, настроенной на драку мамы сестра всегда закрывала меня собой. Тогда она была на целую голову выше, и я отчетливо помню, как менялась картина перед моими глазами: пугающее зрелище становилось привычным. Конечно, я понимала, что мама приближается, но передо мной была Кора, и я видела только ее — темные волосы, острые лопатки, руку, которой она искала мою ладонь, когда все шло совсем плохо. Сестра стояла, готовая к удару или чему-то еще, надежная, словно нос корабля, врезающийся в гигантскую волну и превращающий ее в обыкновенную воду.
