Почему-то всем казалось, что мебели очень много и она никак
не поместится на двух платформах. Но на поверку вышло, что на второй платформе
даже еще осталось много свободного места. Обстановка, которая всегда казалась
Пете дорогой и нарядной, – в особенности гостиная, обитая золотистым шелком, –
когда ее вынесли из квартиры, поставили вверх ногами на платформе и обвязали
грубыми канатами, вдруг потеряла свой богатый вид.
При ярком солнечном свете сразу стали видны все ее дефекты,
поломки и потертости. Особенно жалкий вид имел умывальник со сломанной педалью
и трещиной поперек мраморной доски. Бронзовая столовая лампа со снятым абажуром
также потеряла всю свою красоту, а главная ее красота – шар с дробью, брошенный
вместе со своими цепями на дно платформы отдельно от лампы, и вовсе казался
никому не нужным, каким-то глупым, старомодным.
Но больше всего был поражен Петя видом книжного шкафа,
называвшегося в семье Бачей «библиотека Василия Петровича». Теперь, когда он
был без книг и лежал на боку, Петя с неприятным удивлением заметил, что он
ничтожно мал, почти как игрушечный, а все книги – вместе со знаменитым
энциклопедическим словарем Брокгауза и Ефрона, «Историей Государства
Российского» Карамзина, Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, Гоголем, Тургеневым,
Достоевским, Некрасовым, Шеллером-Михайловым и Помяловским – представляли собой
какой-нибудь десяток стопок, крепко перевязанных шпагатом. В общем, это уже
была не обстановка, а просто подержанная мебель, домашние вещи.
Петя сел на козлы первой платформы рядом с возчиком –
показывать дорогу. На второй, держа в руках зеркало, в котором косо, как-то
обморочно отражалась улица, поехала кухарка Дуня с распухшим от слез носом.
Тетя, стоя рядом с Павликом возле распахнутых ворот,
крестилась и зачем-то махала платочком. По дороге Петя все время боялся, что
его могут увидеть знакомые гимназисты. Ему было неловко в этом признаться
самому себе, но он стыдился обстановки и того, что им приходится перебираться
на Ближние Мельницы, где, как известно, живут только «бедные». Ему нелегко было
привыкать к мысли, что теперь они тоже стали бедными.
Терентия и Гаврика не было дома. Подводы встретили мать и
дочь Черноиваненки. Мотя суетилась больше всех и провожала каждую вещь, которую
переносили через палисадник в сарайчик, уже давно приготовленный для мебели.
– Ой, Петечка, смотрите какие у вас красивые стулья! –
говорила она с искренним восхищением, трогая шелковую обивку кресел, в
некоторых местах протертую до белых ниток.
Появился Женька с ватагой местных мальчишек. Они тотчас
атаковали платформу, становились босыми ногами на спицы колес, трогали руками
бронзовый шар от лампы, крутили кран умывальника, а Женька даже влез на козлы,
схватил вожжи и, сделав отчаянное лицо, крикнул на лошадей:
– Тпррр, проклятущие!
Но сейчас же получил по шее, и вся ватага бросилась
врассыпную по немощеной улице, поднимая первую мартовскую пыль.
Когда мебель была водворена в сарайчик и платформы уехали,
кухарка Дуня взвалила на плечи узел со своими вещами и иконами и отправилась
пешком прямо через степь на хуторок, до которого отсюда было не так далеко.
– Ну вот, вы теперь поживете у нас на Ближних Мельницах! –
сказала весело Мотя и, заметив грустное выражение Петиного лица, прибавила: – А
что? Может быть, вам здесь не нравится? Так ничего подобного. Здесь очень,
очень хорошо. Сейчас уже за выгоном в степи появились подснежники, а скоро в
балках вырастут и фиалочки. Можно будет иногда ходить собирать букеты. Скажете
– нет?
Скоро пришел из типографии Гаврик и украдкой показал Пете
новый мешочек со шрифтом.
– Уже шестнадцатый, – сказал он, подмигивая.
– Смотри, когда-нибудь поймаешься, – сказал Петя.
– Ну что ж, такое дело, – вздохнул Гаврик. – Ничего не
поделаешь.
Но тут же резко переменил тон и бесшабашным голосом запел
озорную песенку одесских окраин: «Как поймали-налатали – зец, зец, зец!»
Хотя слова этой песенки на первый взгляд и могли показаться
довольно бессмысленными, но Петя всегда чувствовал в ней какое-то скрытое
значение, какой-то отчаянный, боевой вызов.
Потом они устраивали в сарайчике, среди аккуратно сложенной
мебели, уголок для Пети – постель, стол с лампой, полочку для книг. Так как в
сарайчике оказалось довольно много свободного места, то Гаврик перетащил сюда
также и свою койку, чтобы жить вместе с Петей.
Пришел с работы Терентий. Он молча поздоровался с Петей,
по-хозяйски заглянул в сарайчик; неодобрительно ворча, по-своему, более
экономно, переставил мебель, подложил под книжный шкаф кирпич, чтобы он не
шатался, после чего в сарайчике оказалось еще больше свободного места.
– Только вы здесь живите, братцы, аккуратно. Чтоб у меня без
баловства! А то знаю я вас: курить начнете, друг другу будете мешать учить
уроки… Вам теперь, – сказал он, обращаясь к Пете, – придется сильно нажимать, а
то они вас порежут на экзаменах. Они вашему батьке не простят Ближенского.
Имейте в виду: это все одна шайка. Вот попомните мое слово! Ну да ладно…
Он снял через голову кожаную сумку с инструментом, скинул замасленную
куртку и подошел к лоханке, которая стояла на табурете у забора. Мотя подала
ему кусочек стирального казанского мыла с синими жилками и, став на скамеечку,
стала поливать из кувшина на его большие черные руки.
Он мылился, фыркал, подставлял лицо и шею – отмывался от
железной грязи и копоти. Он мылся очень долго, до тех пор, пока не стал свежим
и розовым, как поросенок. Затем снял с Мотиного плеча вышитое деревенское
полотенце и так же долго, с видимым удовольствием вытирался.
А в это время Петя с тревогой размышлял над значением его
последних слов, в справедливости которых не сомневался, так как уже давно сам
чувствовал нечто весьма холодное, недоброе в выражении лиц директора и
инспектора всякий раз, когда он проходил мимо них и глубоко кланялся, шаркая
ботинками по плиткам гимназического коридора.
Теперь уже Петю не удивило, что Терентий так хорошо
осведомлен обо всех их обстоятельствах и даже знает историю с Ближенским. В его
глазах Терентий уже был не только простым мастером-слесарем железнодорожных
мастерских, хотя и хорошо зарабатывающим, но все же всего лишь рабочим. Петя
уже отлично понимал, что в той, другой, скрытой жизни Терентия, которая
называлась «партийной работой», Терентий был не только важнее и значительнее,
например, его отца, Василия Петровича, но гораздо значительнее, важнее и
директора гимназии, и господина Файга, и попечителя учебного округа, и даже,
может быть, самого одесского градоначальника Толмачева.
