— Им не удастся заставить его в этом признаться, — добавила она. И умолкла. — Ведь это такая глупость, — продолжала она, — он же не идиот, чтобы разрушить себе жизнь из-за какой-то глупости. — Она засмеялась, но как-то неуверенно.
Я подумал, что только богачи могут называть глупостью пулю, сознательно пущенную в голову живого человека.
— Только ты можешь называть это глупостью, — заметил я.
Она долго молчала. Потом ответила:
— Может быть.
Я попытался закончить наш разговор, но она все не вешала трубку. Наконец произнесла:
— Прошу тебя, поговори с ним. Пожалуйста. Скажи, что ты согласен со мной. Скажи ему это. Что ты согласен. Пожалуйста.
Казалось, это не Андре, а кто-то другой. Голос был ее, и интонации тоже, но не слова.
— Хорошо, я это сделаю, — пообещал я. И добавил что-то насчет ребенка — мол, все будет хорошо.
— Да-да, — проговорила она.
Мы попрощались.
— Целую, — сказала она на прощанье.
Я повесил трубку.
Потом задумался. Я пытался понять, что стояло за ее словами на самом деле. У меня было чувство, что она связалась со мной вовсе не для того, чтобы задавать вопросы — это не в ее духе, — и не для того, чтоб попросить об одолжении: она этого не умела. Она мне звонила, чтобы сообщить мне что-то, то, чем поделиться она могла только со мной. И сделала она это так же, как обычно двигалась: изящно, с театральными позами и продуманными жестами. Красиво. Я мысленно повторил весь наш разговор, вспоминая скрытое волнение в ее голосе, ее долгие паузы. Словно она следовала заранее начерченной схеме. Расшифровав ее, я совершенно ясно понял, что Святоша — отец ее девочки. Я всегда это знал, но по нашему обычаю как будто и не знал ничего.
Через несколько недель я навестил Святошу — прежде мне не удавалось это сделать.
Я первый раз в жизни находился в тюрьме, но пока шел по коридорам в комнату для свиданий, ничто не вызвало у меня любопытства: я думал лишь о предстоящем разговоре со Святошей. Представлял себе, как придет конец всей нашей воображаемой географии, как сократятся расстояния, исчезнут преграды — между нами и ними. Спрашивал себя, сможем ли мы не потеряться в этой новой вселенной, открывшейся нам теперь, когда нас забросило бурей на границу беды. И хотел задать этот вопрос ему, поскольку не сомневался, что он знает ответ. Остальное вызывало во мне лишь досаду — тюремные правила, люди. Униформа, неприятные лица.
— Ты пришел, — промолвил он.
Не считая странной одежды, он был все тот же. Какой-то спортивный костюм — он их никогда не носил. Коротко стриженные волосы, но все та же монашеская бородка. Кажется, он немного пополнел, что показалось мне нелепым.
Мне необходимо было спросить у него, что произошло — не в той машине и не с Андре, — это все не имело значения. Что произошло с нами. Я и сам знал, но не смог бы это сказать его словами, с его уверенностью. Я хотел, чтоб он напомнил мне, почему случился весь этот ужас.
— Это не ужас, — сказал он.
Он спросил меня, получил ли я его письмо. То, что он послал мне после смерти Луки. Поначалу я его даже не открывал, но потом все же распечатал. И разозлился. Там даже не было письма. Только репродукция картины.
— Ты прислал мне Мадонну, Святоша, — зачем мне Мадонна?
Он что-то нервно пробормотал. Потом добавил, что по-хорошему ему следовало мне все подробно объяснить, но у него не нашлось времени: в те дни слишком много всякого произошло. Он поинтересовался, оставил ли я у себя эту картинку.
— Не помню.
— Сделай милость, поищи, — сказал он. — Если не найдешь, я пришлю ее тебе опять.
Я пообещал ему поискать. Он как будто испытал облегчение. Такое впечатление, будто без этой Мадонны ему бы не удалось по-настоящему все объяснить.
— Ее нашла Андре, — продолжал он, — в одной книге. Но ей я даже не пытался ничего объяснить: ты ведь знаешь, какая она.
Я промолчал.
— Ты с ней общался? — спросил он.
— Да.
— И что она говорит?
— Она не верит, что это сделал ты. Никто не верит.
Он как-то неопределенно махнул рукой.
Я уточнил, что Андре звонила мне из больницы и была очень расстроена, потому что не может навестить его.
Он кивнул.
— Передать ей что-нибудь? — спросил я.
— Нет, — ответил Святоша. — Не надо.
Потом подумал немного.
— Вообще, нет, скажи ей, что я… — и умолк.
Потом добавил:
— Что так лучше.
Клясться не стану, но у него пресекся голос, и он вдруг сердито отмахнулся.
О ребенке — ни слова.
Время тюремных свиданий было четко отмерено, и в обязанности охранника входило за этим следить. Странное ремесло.
Так что мы говорили торопливо, словно за нами гнались. Я сказал ему, что не знаю, с чего начать, и с удовольствием снова сшил бы то, что они разорвали, если б мог, — но не представляю себе, как найти подходящую нить. Я силился понять, что же осталось после того, как наше медлительное существование внезапно получило невероятное ускорение, и он заметил, что у меня никак не получается подобрать нужные примеры, поскольку я уже не помнил толком, какие события имеют отношение к нам, а какие — к ним. Я поспешно рассказал ему о «тенях», а еще о тишине церквей и о том, как я листал Евангелие в поисках той страницы, что написана для меня. Я спросил его, не приходило ли ему в голову, что мы слишком на многое отважились и у нас недостало кротости, чтобы подождать. И еще: вдруг мы могли сделать нужный шаг для достижения Царства Божьего, но не поняли, какой именно. Я искал в нем тоску — ту, что испытывал сам.
Потом я все это выразил в одной фразе:
— Мне нравилось, как было раньше — до Андре.
Святоша улыбнулся.
И все объяснил мне своим звучным голосом — как будто некий мудрый старец вещал его устами.
Он назвал мне имена и растолковал геометрию событий.
Указал каждый след и весь путь в целом.
Он говорил до тех пор, пока охранник не сделал шаг вперед и не сообщил нам, что наше время истекло. Беззлобно. Безразлично.
Я встал, подвинул стул на место.
Мы попрощались: каждый что-то тихонько сказал другому, помахав рукой.
Потом встали друг к другу спиной и уже не оборачивались.
Мне в память врезалось то, как уверенно он произнес:
— Это не ужас.
«Но что же это тогда?» — размышлял я.
Чтобы засунуть свою Мадонну в конверт, Святоша сложил ее вчетверо, но аккуратно, ровно соединив края. Это оказалась страница из книги — одной из тех больших книг по искусству на мелованной бумаге. С одной стороны — только текст, с другой — Мадонна с Младенцем. Важно, что все изображение можно охватить одним взглядом — как букву алфавита. Несмотря на то, что картина представляет собой множество разных элементов: рот, руки, глаза, — и на ней две совершенно отдельные фигуры, мать и ребенок. Но они явно сливаются в единый, неделимый образ. На фоне окружающей черноты.
