Он кивнул. У него было одно из тех странных лиц, на которых как будто чего-то не хватает. Как у людей, которые на спор сбривают усы.
— Ну что, мешок выливать будем? — проговорил он, стягивая вниз одеяло.
Я, как прежде, склонился над трубочкой. Он забормотал что-то.
— Ну что вы за люди? — процедил он сквозь зубы.
Я очень осторожно вытащил маленькую трубочку из большой.
— Наркотики… Сначала вы строите из себя молодцов, а потом принимаете наркотики, вот черт!
Сначала он бормотал, но потом постепенно стал повышать голос.
— Скажи мне: что, черт возьми, вы за люди?
Я отцепил мешок, висевший рядом с койкой. Моча была темной, на дне — слой крови.
— Я тебя спрашиваю: что вы за люди?
Я стоял перед ним с этим мешком в руке.
— Нам восемнадцать лет, — сказал я, — мы — это всё.
Из туалета, куда я отправился выливать мешок, я слышал, как он кричит:
— Что, черт возьми, это значит? Вы наркоманы — вот кто вы такие! Тут строите из себя крутых, но при этом вы наркоманы!
Еще он кричал, чтобы мы сидели дома и не приходили, что тут наркоманы не нужны. Он воспринял мой рассказ как личное оскорбление.
Перед уходом я зашел к новенькому: он был до крайности тщедушный, как будто спрятался внутри собственного тела, где-то внутри — там он, быть может, чувствовал себя в безопасности. Вылив мочу и повесив пустой сполоснутый мешок рядом с койкой, я провел рукой по его волосам, редким и седым. Он приподнялся немного, открыл ящик своей металлической тумбочки и достал из блестящего бумажника пятьсот лир.
— Держи, ты хороший мальчик, — сказал он.
Я не хотел брать, но он настаивал.
Я даже и мысли не допускал, чтобы взять деньги, но потом представил себе, как он вот так протягивает бумажку внуку или сыну — какому-то другому мальчику, — мне подумалось, что он множество раз давал деньги тому, кого любил. Кому-то, кого теперь не было рядом с ним. Был только я.
— Спасибо, — ответил я.
Выйдя из больницы, я пытался понять, возвращается ли ко мне чувство уверенности, которое я всегда испытывал, спускаясь вниз по этим ступеням, но не успел ни в чем разобраться, поскольку у подножия лестницы увидел отца Луки: он стоял там, элегантный, как всегда, и ждал не кого-нибудь, а меня.
— Я заглянул к тебе домой, но мне сказали, что ты здесь.
Он протянул мне руку, я пожал ее.
Он спросил, не хочу ли я немного прогуляться с ним.
Я толкал велосипед, он нес в руке портфель. Прогуляться. У меня уже давно был этот камень на сердце, так что я почти сразу заявил:
— Простите, что я не пришел на похороны Луки.
Он махнул рукой в воздухе, словно отгонял от себя кого-то. Ответил, что я правильно поступил, что для него присутствие там стало настоящей пыткой: он не выносит, когда люди «выставляют напоказ свои эмоции».
— Они все хотели, чтоб я что-то сказал, — продолжал он, — но я отказался. А что тут скажешь? — добавил он.
Мы немного помолчали, потом он сообщил, что Святоша явился на похороны и произнес речь: подошел к микрофону и спокойно, недрогнувшим голосом заговорил о Луке и о нас. Отец Луки не помнил, что именно говорил Святоша, потому что, как он мне объяснил, у него не было желания проявлять свои чувства там, перед всеми, так что он стал думать о другом, стараясь не слушать. Но он хорошо помнит, что Святоша смотрелся великолепно: стоял у микрофона торжественный, словно античный герой. Под конец он провозгласил, что Лука забрал с собой смерть и теперь нам остается чистый дар жизни в ослепительном блеске веры.
— Всякую смерть и всякий страх, — уточнил отец Луки. — Мне кажется, он именно так сказал: всякую смерть и всякий страх забрал с собой Лука.
Эту фразу он услышал и хорошо ее запомнил.
— Странный мальчик, — заметил он.
Я не ответил, думая о том вечере в их доме, о застольной молитве.
Некоторое время мы шли молча или говорили ни о чем. Конечно же, нам предстоял разговор о том, почему Лука так поступил, и мы некоторое время бродили вокруг да около. Наконец он ступил на главную дорогу: он спросил меня об Андре.
— Она особенная девушка, верно? — полюбопытствовал он.
— Да, особенная.
— Она приходила на похороны и вела себя весьма учтиво, — сообщил он. Потом добавил: — У выхода сидел на скамейке Бобби и плакал. Она подошла к нему, взяла его за руку, подняла и увела с собой. Меня это поразило, потому что она шла очень прямо и шла как будто ради него одного. Не знаю. Она выглядела королевой. Она и впрямь королева? — спросил он.
Я улыбнулся:
— Да, она королева.
Он пояснил, что так они говорили в молодости. Некоторые девушки были королевами.
Потом он поинтересовался у меня, что произошло между ней и Лукой.
Он знал, что Лука был влюблен в нее. Дома они об этом не говорили, но он понял по кое-каким признакам, да и другие об этом судачили. Еще он знал о том, что Андре ждет ребенка. Он много об этом слышал в те дни, и, согласно одной из версий, Лука имел отношение к ее ребенку. Но его отец не совсем понял, в каком смысле. И спросил меня, не могу ли я помочь ему разобраться в этом.
— Он не поэтому покончил с собой, — сказал я.
Я считал иначе, но необходимо было убедить в этом отца Луки. В остальном мне предстояло разобраться самому.
Отец Луки ждал. Он настаивал, хотел знать, возможно ли, что это ребенок Луки. Этот вопрос терзал его.
— Нет, — ответил я. — Это не его ребенок.
На самом деле мне хотелось немного помучить его, но пожалел его ради Луки. Я чувствовал, что у меня есть обязательство перед ним: ведь он говорил, что не может поступить так со своим отцом.
Поэтому я заявил, что это не его ребенок.
Именно за этим ответом он и приходил ко мне. В нем сразу как будто что-то оттаяло, и на протяжении всего остального пути он сделался совершенно другим человеком, которого я никогда прежде не видел. Он начал рассказывать мне о годах их молодости. Он старался втолковать мне, что они тогда были счастливы. Их родные не хотели, чтобы они поженились, но они сами этого страстно желали, и даже когда им пришлось ненадолго отложить эту затею, он все равно знал, что они добьются своего. Так и произошло. Их родственники вели себя ужасно, так он сказал, и жизнь представлялась им вполне сносной лишь в те часы, которые они проводили друг с другом. По его словам, им постоянно читали мораль, но они испытывали такое сильное желание вырваться из этого круга, что вскоре начали заниматься любовью всякий раз, как представлялась возможность, тайком от всех.
— Меня спасала ее красота — чистая, та же, что у Луки, — промолвил он.
