Она не трогала меня, не шевельнулась, не произнесла ни единого слова, только потихоньку нажимала на рычажок включения дальнего света.
Наконец я спросил ее, сказала ли Андре что-нибудь про Луку: по крайней мере, пришло ли ей в голову, что она причастна к его полету вниз.
— Она засмеялась, — ответила моя бывшая девушка.
— Засмеялась?
— «Если б его проблема состояла в этом, он бы пришел и признался мне» — так она сказала.
Я подумал, что Андре ничего не знала о Луке, что она ничего про нас не знала.
И тут моя подружка заметила:
— Вообще-то Андре права: непохоже, чтоб Лука покончил с собой по этой причине, только ты так можешь думать.
— Почему?
— Потому что ты слеп.
— Тогда что?
Она покачала головой, не желая это обсуждать.
Я потянулся к ней и попытался поцеловать. Она положила руку мне на грудь, держа меня на расстоянии.
— Только один поцелуй, — сказал я.
— Да ну тебя, — сказала она.
Тогда я решил начать все с начала. Стал прокручивать в голове события в поисках последнего прочного элемента — до того, как все запуталось: моя мысль состояла в том, чтоб использовать его в качестве отправной точки. В голове у меня стоял образ крестьянина, возвращающегося в поле после грозы. Нужно только найти то место, где он бросил работу, когда посыпались первые градины.
Я рассуждал так, потому что в смутные времена мы обычно прибегаем к помощи этого воображаемого крестьянина — и это несмотря на то, что в наших семьях, насколько все помнят, никто никогда не возделывал землю. Наши предки были ремесленниками и торговцами, священниками и чиновниками, и все же земледелие осталось в нашей наследственной памяти, и таким образом, мы стали считать себя причастными к нему. Мы верим в основополагающий ритуал сева и в цикличность всего сущего, наглядно выраженную в смене времен года. У пахаря мы научились тонко чувствовать любое насилие, у крестьянина — терпению. Мы слепо верим в равновесие между трудом и урожаем. Это что-то вроде символического словаря — мы таинственным образом усвоили его.
Итак, я решил начать с начала, потому что таков наш единственный инстинкт перед лицом превратностей судьбы — глупое упорство крестьянина.
Я должен был снова приступить к возделыванию земли с какого-нибудь края, и выбор мой пал на «теней» из больницы. Это было последнее цельное явление из моего прошлого — как мы четверо наведывались к «теням». Как мы входили в ту больницу и выходили из нее. Я уже давно туда не заглядывал. Но можно было не сомневаться: там все по-прежнему и не важно, что с тобой приключилось за это время. Может, лица и тела поменялись, но страдание и забвение остались. Сестры не задают вопросов и всякий раз принимают тебя так, словно ты — подарок для них. Они проходят рядом, все в делах, повторяя дорогое сердцу приветствие: «Слава Господу Иисусу Христу, во веки веков слава».
Поначалу мне все показалось несколько натянутым: жесты, слова. Мне рассказали, кто из пациентов умер, я пожимал руки вновь прибывшим. Работа состояла все в том же: опустошать мешки, наполненные мочой. В какой-то момент меня заприметил один из старых пациентов, он узнал меня и стал вопить во все горло: дескать, куда, черт возьми, вы запропастились — ты и остальные.
— Давненько вы не показывались, — сказал он, когда я подошел поближе. Ему это не нравилось.
Я подвинул стул к его койке и сел.
— Тут отвратительно кормят, — проговорил он, словно подводя итог. И спросил, не принес ли я с собой чего-нибудь. Время от времени мы приносили с собой кое-что из еды: виноград, шоколад. Даже сигареты — но это только Святоша, мы не осмеливались. Сестры знали.
Я ответил, что у меня для него ничего нет.
— Трудные времена, все пошло наперекосяк, — пояснил я.
Он взглянул на меня удивленно. Вот уже давным-давно эти люди перестали задумываться о том, что и у других что-то может пойти наперекосяк.
— Что, черт возьми, ты говоришь? — спросил он.
— Да ничего.
— Так-то.
В молодости он работал заправщиком на бензоколонке и все у него было хорошо. Какое-то время даже возглавлял футбольную команду своего квартала. Вспоминал о матче со счетом три-два в их пользу и о кубке, выигранном благодаря штрафным ударам. Потом он там со всеми рассорился.
Он поинтересовался, куда делся рыжеволосый парень.
— Смешной такой, — добавил он.
Это он о Бобби.
— Он больше не приходил? — спросил я.
— Этот-то? Только его и видели. Он один мог рассмешить меня.
Бобби действительно умеет с ними обращаться: все время чешет языком почем зря, и у них в результате поднимается настроение. Когда вынимают катетер, это целая катастрофа, но никому как будто нет до этого дела. Если у пациента кровь в моче, то ему нравится, когда паренек, восхищенно глядя на его член, произносит:
— Господи… а вы не хотите поменяться?
— Он даже не попрощался, — сказал старик, — просто слинял, только его и видели. Куда вы его упрятали?
Старик злился оттого, что Бобби не появлялся.
— Он не может больше приходить, — ответил я.
— Ах вот как?
— Да. У него проблемы.
Он посмотрел на меня так, как будто это я во всем виноват:
— Какие?
Я сидел у его постели на железном стуле, склонившись над ним, уперев локти в колени.
— Он принимает наркотики, — произнес я.
— Что за фигню ты несешь?
— Наркотики. Вы знаете, что это такое?
— Ну конечно знаю.
— Бобби принимает наркотики, поэтому он больше не приходит.
Если б я велел ему немедленно встать и уйти, забрав с собой свое барахло, включая мешок с мочой, у него сделалось бы такое же выражение лица.
— Что за фигню ты несешь? — повторил он.
— Это правда, — сказал я. — Он не может прийти, потому что в этот момент растапливает где-то коричневый порошок в ложке, нагретой над пламенем зажигалки. Потом он собирает получившуюся жидкость шприцем и затягивает жгутом предплечье. Потом вставляет иглу себе в вену, делает укол.
Старик смотрел на меня. Я указал на его вену на локтевом сгибе.
— Бобби отбрасывает шприц, а наркотик уже распространяется по крови. Когда зелье доходит до мозга, проклятые вопросы решаются сами собой — и еще что-то происходит, не знаю что. Действие наркотика длится недолго. Если в этот момент повстречать его, он разговаривает, словно пьяный, и мало что понимает. Говорит сам не знает что.
Старик кивнул.
— Вскоре действие вещества заканчивается, медленно. Тогда Бобби думает, что пора завязывать. Но через короткое время тело начинает требовать наркотика, тогда он ищет деньги, чтобы купить новую порцию. Если не находит, ему становится плохо. Так плохо, что вы тут, на этой койке, даже представить себе этого не можете. Вот почему он не может приходить сюда. Ему с трудом удается ходить в школу. Я вижу его только тогда, когда ему нужны деньги. Поэтому не ждите его, смиритесь с тем, что какое-то время вас никто не будет смешить. Вы меня поняли?
