— Вот черт, — сказал он.
И повторил это много раз, колотя головой о подушку.
Вскоре стало известно, что Андре ждет ребенка; так говорили девушки, словно сообщая о том, что давно должно было случиться и вот теперь случилось.
Лука пришел в ужас. Заставить его рассуждать разумно не было никакой возможности, напрасно я уговаривал его, что мы ничего не знаем наверняка и легко может статься, что все это неправда.
— Кроме того, кто сказал, что это именно наш ребенок?
Так я и сказал — наш.
Мы силились вспомнить, как все было. Мы знали, что такие вещи происходят определенным образом — но не более того. Нам показалось важным выяснить, куда, черт возьми, мы излили свое семя — это библейское выражение священники употребляли вместо слова «кончить». Но проблема состояла в том, что мы точно не помнили — это может показаться странным, но было именно так. Как я уже говорил, мы редко кончали, да и то по ошибке, потому что занимались сексом иначе, — так что даже с Андре тот момент не показался нам самым главным. Тем не менее мы заключили, что действительно кончили в нее — в нее в том числе; это «в том числе» наконец рассмешило Луку — но лишь на мгновение.
В общем, мы поняли, что ребенок мог оказаться нашим.
Убийственная мысль, ничего не скажешь. Мы едва научились искусству быть сыновьями — и уже становились отцами в силу абсурдного хода событий. Если даже оставить в стороне беспредельный комплекс вины, причем вины постыдной, связанной с сексом, — как нам объяснить все это нашим матерям и отцам, и в школе тоже? Сама собой нам рисовалась обстановка, в которой мы расскажем обо всем этом, опишем подробности: недостаток доводов, молчание. Плач. Или же они сами обо всем узнают. Каждый раз, возвращаясь домой и толкая входную дверь, мы спрашивали встречавшую нас тишину, что в себе она таит: всегдашнюю тоску или пустоту катастрофы. Это была не жизнь. Мы даже не пытались заставить себя помыслить о будущем — собственно о ребенке, о его судьбе: где он будет жить, с каким отцом и матерью, на какие деньги. Так далеко мы не заглядывали, я в те дни даже не пытался представить его себе, мне было не до него.
Я втайне оглядывался назад и воображал нас изгнанниками в чуждой нам обстановке; нас засосало в водоворот трагедии богачей, — это была пропасть, и я даже слышал шум, исходивший из ее глубин. Мы слишком далеко зашли, следуя за Андре, и впервые мне подумалось, что мы никогда уже не сумеем отыскать обратного пути. В этом заключался для меня истинный кошмар, не считая прочих страхов, но Луке я так о нем и не рассказал: его и без того все это наше приключение приводило в ужас.
Следует добавить, что мы переживали случившееся поодиночке, храня тайну в своих сердцах. С Бобби мы не хотели этого обсуждать, а Святоша куда-то пропал. Мы перестали наведываться к «теням» и вдвоем ходили на мессу, чтобы играть там и петь — это стало для нас мучением. Я попытался поговорить со Святошей, но он ускользал от меня, одаривая в ответ ледяным молчанием; однажды мне удалось поймать его у ворот школы, но я ничего от него не добился. Стало понятно, что ему нужно время. А больше вокруг нас никого не было. Ни одного священника, которому мы могли бы поведать подобную историю. Так что мы оказались в одиночестве, а в нем порой рождается беда.
Мы были еще так молоды.
Поговорить обо всем с Андре нам даже в голову не приходило. Она тоже никогда бы не пришла к нам, мы это знали. Поэтому мы ненавязчиво расспрашивали обо всем своих знакомых — как бы невзначай, не вынимая руки из карманов. Все знали, что она ждет ребенка, она сама призналась кому-то, но имени отца так и не назвала. Получалось, что слухи — правда. И все-таки я всерьез не верил в это до того дня, как случайно повстречал на улице отца Андре, сидевшего за рулем красной «Альфы-Ромео Спайдер». Мы познакомились на том спектакле, но лишь только представились друг другу, не более того, — странно, что он меня запомнил. Он подъехал к тротуару и остановился рядом со мной. В те дни, кто бы ни обратился к нам — мы с Лукой всякий раз ждали беды.
— Ты видел Андре? — спросил он меня.
Я подумал, будто его интересует, видел ли я, как чудесна она была там, на сцене, — или даже вообще, какое она чудо в принципе. И я ответил:
— Да.
— Где? — спросил он.
У меня с языка сорвалось:
— Да где только не видел.
Мне показалось, что это некоторый перебор, и я добавил:
— Издали.
Отец Андре кивнул, словно соглашаясь, понимающе. Потом огляделся. Может, он размышлял о том, какой я чудной малый.
— Ну давай, держи хвост пистолетом, — сказал он. И поехал дальше.
Красный «спайдер» преодолел еще четыре квартала, и там, на светофоре, бесполезном на ярком солнце, в него врезался на бешеной скорости какой-то фургончик и опрокинул его. Удар был чудовищной силы, отец Андре погиб в той катастрофе. И тогда я понял, что слухи о ребенке — правда, потому что увидел в этих обстоятельствах совпадение двух геометрий, словно квадратуру круга. Проклятье, тяготевшее над этой семьей, где за каждое рождение платили смертью, пересеклось с нашей верой в то, что за каждую вину полагается наказание. Из всего этого со всей очевидностью следовало, что мы попали в ловушку, в стальную клетку — я отчетливо услышал лязг запираемого засова.
С Лукой я об этом не говорил: он стал пропускать школу и не отвечал на телефонные звонки. Иной раз мне приходилось являться к нему домой, чтобы вытащить его оттуда, — и не всегда этого оказывалось достаточно. Все в то время давалось нам с трудом, тяжело было даже просто продолжать жить. Однажды утром я решил отвести его в школу и отправился к нему в половине восьмого утра. В дверях я повстречал его отца — уже в шляпе, с портфелем в руке: он собирался на работу. Он был серьезен и немногословен, и я видел, что ему жутко неприятно это мое внеурочное посещение, но он терпит его, словно визит врача. Луку я обнаружил в его комнате: он лежал на заправленной постели одетый. Я закрыл дверь, вероятно, предвидя, что придется говорить на повышенных тонах. Потом положил ему учебники в портфель — точнее, в военный ранец, как у всех нас — мы покупали их в комиссионных магазинах.
— Не дури, вставай, — сказал я.
После, по дороге в школу, он пытался объяснить свое поведение, и мне даже показалось, что я нашел способ заставить его рассуждать логически и справиться со страхом. Однако в какой-то момент он признался мне в том, что его мучило на самом деле, — он облек это в простые слова, почерпнутые где-то на дне души, охваченной стыдом:
— Я не могу так поступить с моим отцом.
Он был убежден, что нанесет отцу смертельную рану, и не чувствовал себя готовым поступить так ужасно. Да уж, на это я не знал, что ответить. Ведь нас действительно обезоруживает мысль о том, что наша жизнь — это прежде всего заключительный отрезок жизни наших родителей, вверенный нашему попечению. Как будто, охваченные усталостью, они поручили нам некоторое время подержать в руках этот драгоценный финальный фрагмент, ожидая, что мы рано или поздно вернем его им в целости и сохранности. После чего они поставят его на прежнее место, завершив тем самым круг своей жизни. А теперь нашим усталым родителям, которые нам доверились, мы вернем лишь груду черепков, поскольку драгоценный предмет выскользнул из наших рук. И в глухом шуме начавшегося крушения мы не находили ни времени подумать, ни сил, чтобы возмутиться. Лишь тупую неподвижность вины. Вот какой стала теперь наша жизнь — и слишком поздно что-либо менять.
