За дверью стоял парнишка двадцати лет и сжимал в руке сотовый.
— Это вас, — сказал он.
Джаспер Гвин стоял голый по пояс, в своих обычных рабочих штанах. Невероятно. Он взял сотовый.
— Том, ты с ума сошел?
Но голос Тома не ответил ему. В трубке слышался только тихий-тихий плач.
— Алло!
Все тот же плач.
— Том, что это за чертовы шутки? Прекратишь ты или нет?
И тогда из тихого плача прорезался голос Лотти: она сказала, что Тому плохо. Он в больнице.
— В больнице?
Лотти сказала, что Тому нехорошо, после опять расплакалась и наконец сказала — пожалуйста, не мог бы он сразу, немедленно бежать туда; она просила его, умоляла — пожалуйста. Потом сказала, какая это больница, назвала адрес: деловая женщина, всегда была такой.
— Погоди, — сказал Джаспер Гвин.
Он вернулся в мастерскую, взял свой блокнот.
— Повтори, будь любезна.
Лотти повторила название больницы и адрес, а Джаспер Гвин записал то и другое на листке кремового цвета. Глядя, как синие чернила оставляют на бумаге след, обозначая ужас названия больницы и сухую прозу адреса, вспомнил о том, сколь несказанно хрупким является всякое очарование и с какой быстротой струится жизнь, увлекая все с собою.
Он сказал молодому человеку, что вынужден прерваться. И вдруг увидел его безгранично голым — в гротескной, бесполезной наготе.
49
Поскольку человеческая природа на удивление убога, в такси Джаспер Гвин думал прежде всего о том, с какой массой людей ему придется столкнуться в больнице — с коллегами, издателем, журналистами; сколько его ожидает утомительнейших встреч. Представил себе, сколько раз у него спросят, что он сейчас делает. Ужасно, подумал. Но когда поднялся в отделение, навстречу ему в пустой коридор вышла одна Лотти.
— Он никого не хочет принимать, не хочет, чтобы его видели таким, — сказала она. — Он спрашивал только о тебе, хорошо, что ты пришел, он все время спрашивал только о тебе.
Джаспер Гвин ничего не ответил, недоуменно разглядывая ее. Туфли на шпильках; костюм с такой короткой юбкой, что дух захватывает.
— Знаю, — сказала она. — Том попросил. Говорит, что это поддерживает его в тонусе.
Джаспер Гвин кивнул. Вырез был тоже из тех, что поддерживают в тонусе.
— Он просто звереет, когда я плачу, — добавила она. — Ты не побудешь немного здесь? До смерти хочется уйти куда-нибудь и как следует разреветься.
В палате Том Брюс Шепперд лежал, присоединенный к множеству аппаратов, словно бы съежившийся под простынями и одеялами несуществующего, больничного цвета. Джаспер Гвин пододвинул стул к кровати и сел. Том открыл глаза. Какая гадость, сказал, очень тихо. Губы у него пересохли, взгляд померк. Но потом он чуть повернулся, узнал Джаспера Гвина, и произошла перемена.
Тихо, не спеша, они вступили в разговор. Том рассказал, что с ним случилось. Что-то с сердцем. Какая-то сложная штука. Через два дня попытаются прооперировать, сообщил. Но «пытаться» — не такой уж мощный глагол, отметил.
— Ты выкарабкаешься, — сказал Джаспер Гвин. — Как и в тот раз, выкарабкаешься за милую душу.
— Возможно.
— Что значит «возможно»?
— Давай лучше сменим тему.
— Ладно.
— Скажи-ка что-нибудь такое, что бы не вгоняло меня в депрессию: посмотрим, получится ли у тебя.
— У Лотти обалденный костюм.
— Все такой же свинтус.
— Я? Это ты свинтус, ты заставляешь ее так одеваться.
Том улыбнулся — впервые. Потом снова закрыл глаза. Было видно, что разговор утомил его. Джаспер Гвин погладил его по голове, и какое-то время они просто были вместе, и все.
Но потом, не открывая глаз, Том сказал Джасперу Гвину: есть особая причина тому, что его сюда позвали, хотя ни за что на свете Том бы не хотел, чтобы его видели в этом тошнотворном состоянии. Перевел дух, потом закончил: речь идет об истории с портретами.
— Не хочу уходить, не узнав, что за чертовщину ты изобрел.
Джаспер Гвин придвинул стул чуть ближе к изголовью.
— Ты никуда не уходишь, — сказал он.
— Это так, к слову.
— Только попробуй повтори, и я запродам все мои труды, по списку, Эндрю Уайли.
— Он никогда тебя не примет.
— Это ты говоришь.
— Хорошо, только выслушай меня.
Время от времени он умолкал, чтобы перевести дух. Или ухватить нить, которая ускользала, проклятая.
— Я много о ней думал, об этой истории с портретами… так вот, нет у меня желания слушать болтовню. Я придумал кое-что получше.
Он взял Джаспера Гвина за руку.
— Сделай.
— Что?
— Сделай с меня портрет. Тогда я пойму.
— Портрет с тебя?
— Да.
— Сейчас?
— И здесь. Только не морочь мне голову всей этой чепухой, что тебе нужен месяц, и мастерская, и музыка…
Он с силой стиснул руку Джаспера Гвина. Сила эта противоречила логике, никто бы не определил, откуда она взялась.
— Сделай, и все тут. Если умеешь, у тебя и здесь получится.
Джаспер Гвин подумал о массе препятствий, он мог бы привести кучу весомых возражений. С абсолютной ясностью осознал нелепость этой гротескной ситуации и пожалел, что не объяснил все подробно в подходящий момент, который давно миновал и определенно не мог повториться теперь, в больничной палате.
— Это невозможно, Том.
— Почему?
— Потому что это не какой-нибудь фокус. Это как перейти пустыню или взобраться на гору. Это нельзя устроить в гостиной только потому, что ребенок, которого ты любишь, просит тебя. Договоримся так: тебя оперируют, все проходит на «ура», и, когда ты вернешься домой, я тебе все объясню, клянусь.
Том разжал пальцы и какое-то время молчал. Дыхание стало прерывистым.
— Дело не только в этом, — сказал он наконец.
Джасперу Гвину пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.
— Мне важно знать, что за чертовщиной ты занимаешься, но дело не только в этом.
Он снова стиснул руку Джаспера Гвина.
— Ты как-то сказал мне, что сделать портрет — способ снова привести человека домой. Это правда?
— В некотором роде.
— Способ привести домой.
— Да.
