– Очнулась? – Гадюка зашипела, скользнула по столу к Асе, а старуха даже не обернулась. Да и зачем ей оборачиваться, если она и так все видит?..
– Очнулась. – Ася потерла разламывающиеся от боли виски, страшась выглянуть в окно, спросила: – Кто это был, бабушка?
– Ты про тех, кого чуть в гости не позвала? – Старуха ссыпала белый порошок в кисет, завязала крепко-накрепко, поставила на край стола.
– Там Алесь был, дядьки Федоса младший сын… – Воспоминания рождались в муках, делая головную боль совсем уж невыносимой. – Только он странный какой-то…
– Странный, потому что мертвый. Убили твоего Алеся…
– Мертвый?! Но как же? Я же видела…
– Видела. – Старуха кивнула, а потом костлявым пальцем постучала Асе по лбу. – Вот и диво, что ты видела. Их обычно никто не видит, если только слышит. А ты вон какая прыткая! Даже зелье сонное тебя не взяло.
– Кого никто не видит? – Где-то в глубине души Ася уже все понимала, но отказывалась верить.
– Мертвых. – Гадюка с тихим шипением обвилась вокруг кисета, зыркнула на девушку желтым глазом. – Думала, это только мой крест, думала, других таких уже нет. – Старуха погладила гадюку по голове. – А ты тоже, выходит, зрячая.
– Он мертвый был, Алесь? Может, раненый только?
– Ты вочы
[4]
его видела? Живые то были вочы?
– А остальные? Там же еще были… Тени…
– Те тоже мертвые, только померли давно, потому и забыли, как выглядели до смерти, а этот твой… только вчера преставился, вот и помнит себя живым.
– Но не бывает же так! – крикнула Ася.
– А ты не ори, девка! – зашипела старуха. – Молодая еще на меня орать.
– Но как же, бабушка? Почему? – Весь ее мир, все, во что она верила и чем жила, рухнул в одночасье из-за того, что разум искал и не находил взаимопонимания с сердцем. Разум твердил, что все это враки, а сердце просто знало.
– Места тут особенные. – Старуха щелкнула пальцами, и гадюка послушно перебралась ей на плечо. – Гиблые. Ты знаешь, сколько в дрыгве народу сгинуло? Много! Ненасытная она, все, что забрала, назад не отпускает.
– Что не отпускает? – спросила Ася холодеющими губами.
– Души людские. Все, кто в болоте помер, тут и остались. Да не то худо! Худо, что они к живым рвутся. А им к живым никак нельзя.
– Почему?
– Потому что! – Старуха хлопнула ладонью по столу, и гадюка на ее плече испуганно вздрогнула. – Ты и так много лишнего знаешь. Я б не рассказала, если бы ты сама не видела, отпустила бы…
– А так? – Сердце вдруг перестало биться от страха, а на память пришли сказки из детства, те, что про Бабу-ягу. Баба-яга тоже никого не отпускала, заманивала, кормила-поила…
– И так отпущу. – Старуха осклабилась в беззубой улыбке. – Только теперь тебе, дурехе, жить страшнее станет в разы. Ты теперь зрячая, а это тяжко. Уж можешь мне поверить. – В рассветной мути затянутые бельмами глаза зловеще блеснули, и Ася испуганно поежилась. – Они тебя теперь искать станут, просить будут…
– Кто?..
– Мертвые. Те, что заблукали
[5]
на болоте.
– А просить о чем?
– Так о разном… – Старуха пожала плечами. – Кому весточку надо на этот свет передать, кому из ее власти вырваться.
– Из чьей власти? Вы про что, бабушка?
– Я про Морочь, – сказала старуха таким тоном, словно это все объясняло. На самом деле не объясняло ничего…
– А можно вырваться? – спросила Ася, прогоняя из памяти мертвые глаза Алеся.
– Можно. Только ты им в том не помощница.
– А вы – помощница?
– Я? – Старуха снова усмехнулась. – Я Шептуха. Я не только вижу, но еще и разговариваю. Со всеми: и с мертвыми, и с Морочью…
– С Морочью зачем?
– Больно много ты, девка, вопросов задаешь. – Старуха покачала головой. – Ты давай-ка не рассиживайся, а в обратный путь собирайся. Как рассветет окончательно, так и пойдешь. Да не бойся, днем они смирные, спят да на солнышке греются.
– Кто?
– Змеи.
– А при чем тут змеи?..
– Так откуда ж мне знать? – Бабка Шептуха встала из-за стола. – Я их с детства в змеином обличье вижу.
– Да кого же?! Что вы, бабушка, все загадками говорите?!
– Это не я, милая, загадками говорю. Это ты еще многого не понимаешь. Ты просто запомни, что тревожить их не нужно. Если увидишь, стороной обходи. Или утекай, если по-другому никак не выйдет. Навредить они тебе не навредят, но напужать могут.
Ася ничего не понимала. Чем дольше слушала весь этот бред про заблудившихся мертвецов, змей и непонятную Морочь, тем крепче утверждалась в мысли, что старуха сошла с ума. Может, от старости, а может, от одиночества. Это же страшно – вот так жить посреди болота. Наверное, с ней просто не нужно спорить, а нужно соглашаться со всем сказанным. А еще лучше – уйти из этого гиблого места как можно быстрее. Самой уйти и летчика увести…
– Он до ночи не проснется. – Старуха словно читала ее мысли. А может, и читала. – Ему спать нужно, чтобы силы вернулись, а ты иди.
До ночи не проснется? Но как же его оставить, беспомощного, с этой сумасшедшей?!
– Может, мы с ним завтра вместе уйдем? – спросила Ася.
– Сегодня! – отрезала старуха. – Ты, девка, уйдешь сегодня. И не бойся, все с твоим товарищем хорошо будет, я его на ноги поставлю. Обещаю.
– А потом что?
– А потом видно будет. – Гадюка высунула раздвоенный язык, провела им по шершавой старушечьей щеке, точно соглашаясь с решением хозяйки. – Собирайся уже! Времени у тебя мало.
– Я попрощаюсь с ним, можно? – Ася подошла к лежащему на полатях Алексею, провела ладонью по курчавым волосам.
– А что прощаться-то? Не слышит он тебя сейчас. Иди уж, непутевая. Вот, в пути поешь. – Хозяйка сунула ей в руки узелок, потом на мгновение задумалась и взяла со стола кисет. – И вот это возьми. Может, не пригодится, но нехай будет.
– Что это? – Кисет оказался тяжелый, едва ли не тяжелее узелка с провизией.
– Соль. Заговоренная. Когда туман, они всегда лютовать начинают. Не обычные, такие, как твой Алесь, а другие. Те, кто давно здесь, кто уже себя не помнит и меня почти не слышит. Они опасные самые, они ее дети.
