— А как же Вася?! А вдруг он придет, а нас нет? Я его жду… — тихо проговорила Аграфа, и слезы покатились по ее щекам. — Он пять лет назад пропал на границе, нет известий… может, все-таки вернется?!
— Может, и вернется. У тебя есть какие-то знакомые в деревне, кому можно доверять? Есть? Ага, скажешь им, куда ушла, а потом пришлешь весточку, где обосновалась, он придет сюда, а ему и скажут, где вас искать.
— Спасибо вам! — Аграфа вытерла глаза и попыталась улыбнуться. — Как вас звать? Где мне вас найти, чтобы отдать долг? Только я не знаю, когда смогу отдать! Когда муж вернется… если муж вернется, мы все отдадим, а сейчас видите, что творится? Кроме коровы да хаты у меня и имущества-то никакого нет…
— Андрей меня звать. А где найти… я и сам не знаю, где буду через день или два. Иди в столицу, устраивайся, даст бог, свидимся! — Андрей не заметил, как Аграфа вздрогнула при слове «бог». — А нам надои, пожалуйста, молока, у нас девчонка маленькая, ей надо.
— Да-да, конечно, только посуду давайте — у меня не во что вам налить!
Через час фургон снова пылил по дороге по направлению к столице. Заезжать в лавку они не стали, тем более что Андрей узнал у Аграфы, что лавка принадлежит старосте — он не хотел видеть его мерзкую рожу.
— Ну вот, — ворчал Федор, — стали беднее на сорок золотых. Оно стоило того? Всех-то бедных и убогих не обиходить, Андрюха! Этак вообще останемся без денег!
— Не обеднеем мы без сорока монет, знаешь же! А что, мне надо было поубивать их? Лучше было бы?
— Лучше бы точно не было. Хуже было бы. После убийства сборщика податей обычно приходит отряд карателей и всех, правых и виноватых, сажает на кол. Хорошо, что ты сдержался, черт с ними, с деньгами! А где ночевать будем? До постоялого двора еще верст двадцать, а уже вечер. Я знаю одно местечко — там ручей течет, небольшой лесок рядом. Давайте там заночуем? Чистая вода, дождя вроде не ожидается — небо очистилось, земля подсохла на ветерке, мечта, а не ночевка!
Они свернули с тракта, проехали с километр в сторону и действительно оказались у ручья с чистой водой, в которой шныряли стайки рыбешек — видимо, из этого ручья и образовался пруд у деревни, в которой они были, направление течения было как раз в ту сторону. Расседлав лошадей, они занялись приготовлением ужина.
Настена весело бегала вокруг, отлавливаемая ругающейся матерью — упадет, нос разобьет… Андрей смотрел на них и опустошенно думал о том, как несправедлива жизнь…
Ночь упала быстро, Андрей отказался спать в фургоне и остался у костра, глядя на языки пламени, потом закрыл глаза и засопел, будто крепко спит.
Дождавшись, когда в фургоне тоже засопели и захрапели, он легко поднялся, ушел в сторону от лагеря, сбросил одежду и, свернув ее в тугой комок и уложив под куст шиповника, перекинулся в Зверя.
Зверь понюхал воздух, пахнущий дымом и полевыми цветами, встряхнулся и стелющимся галопом помчался туда, откуда они приехали…
ГЛАВА 10
Зайцы прыскали из-под ног, взлетали тетерева, разлетались в стороны лесные цветы-колокольчики и брызгала роса с листьев ландышей — Зверь несся с огромной скоростью, легко уворачиваясь от торчащих сучков, веток и колючих кустов, растущих между деревьями.
Выскочив на открытое пространство, он разогнался по полной — оборотень легко преодолевал больше ста километров в час и мог с такой скоростью бежать сутками, в отличие от своего земного собрата — гепарда.
Деревенька, с дымами из труб и запахом свежего хлеба, открылась как-то внезапно, когда он взбежал на бугор — все было идиллично, все было красиво…
Зверь пустился вниз и, сделав широкую дугу, зашел со стороны пруда, пробежал через огород и оказался под окнами самого богатого дома в деревне — деревянного, двухэтажного, на первом этаже которого была лавка с вывеской «Товары для крестьян», как будто кроме них еще кто-то мог тут что-то купить. Дворянами тут и не пахло, а проезжие купцы вряд ли заглянут в эту деревушку, чтобы восполнить свои запасы хоть чем-нибудь из этой убогой лавки.
Во дворе истошно залаяли собаки. Почуяв Зверя, они рвались с цепи либо визжали, спрятавшись в конуре. Собаки всегда видят и ощущают много больше, чем люди…
— Иди посмотри, что там во дворе. Может, залез кто? Собаки разоряются, спать не дают! — сказал женский голос, и ему ответил мужской:
— Небось Аграфкины щенки опять по улице бегают, поймаю — выпорю!
— Да чего тебе дались Аграфкины дети? Что ты ее все стараешься обидеть? Глаз положил на нее, что ли, да не дала? Ух, скотина ты старая! Всю жизнь на сторону смотришь, кобелина проклятый! Всю жизнь мне сломал, хороняка! Правильно мне мама говорила — не ходи за этого придурка, а я-то дура: «Он красавец, вон какой нарядный да важный!» Сто раз кляла себя, что за такого выродка вышла… Людей стыдно, они со мной разговаривать перестали из-за тебя! А меня все любили, и мать мою, и отца! А ты, скот, даже детей мне сделать не смог, таскался по шлюхам, пока заразу не подцепил! И никуда от тебя не деться! — Женщина заплакала, но почти сразу утихла, видимо, накрылась одеялом с головой.
— Дура ты! Дура и есть! Твои глупые родители нищими жили, нищими и померли! Уважа-а-али их! На хрен нужно такое уважение, когда нищие? А я богаче всех! И тебя из милости держу! Давно прогнать надо было — видать, дело не во мне, а в тебе, что зачать не смогла! А то, что соседи рожу воротят, зато они все у меня в долгу! Вот так всех держу! Щас пойду прибью этого Аграфкина сучонка, имею право — он на мой двор залез!
— Опомнись, Симор! Что ты творишь?! Не трогай пацанов!
Послышался звонкий удар и плач женщины.
— Будешь, сука, мне противоречить?! Убью, нищебродка! Выгоню на улицу в чем есть и молодую возьму! Живешь из моей милости, еще и языком треплешь! Днями выгоню суку, надоела!
По комнате затопали, и во двор вышел староста, в армяке, накинутом на плечи, и с дубинкой в руках. Он крутил головой, пытаясь разглядеть в темноте шустрого мальчишку, который, как ему представилось, залез в его двор.
Мальчишку обнаружить не удалось, и староста, пожав плечами, уже собрался идти обратно в дом, когда увидел горящие желтые глаза, приближающиеся к нему совершенно безмолвно и тихо, как смерть…
Симор успел только тоненько завизжать, когда когтистая лапа снесла ему полголовы, вырвав глаз, ухо, оторвав щеку, обнажив черные гнилые зубы… еще удар, и староста как подрубленный упал со сломанной шеей и затих.
Зверь подошел, понюхал и фыркнул — пахло дерьмом, староста обделался перед смертью.
Зверь прошелся по двору, заглянул в будку — собака забилась в угол и тоненько заверещала, понимая, что смерть ее пришла. Однако оборотень собаку не тронул и только приподнял верхнюю губу в страшном оскале, который у собак означает удовольствие, а еще — предупреждение противнику.
Оборотень с места перемахнул двухметровый забор и пустился по улице, принюхиваясь к следам — их было много, очень много, как будто запахи слились в клубок, и различить, где один, а где другой, было трудно.
