Ясное дело, Косухин тоже обратил на это внимание. Он, правда, поделился с Ростиславом несколько успокоившим его соображением, что будь с Наташей что-то не так, Тэд непременно сообщил бы. Арцеулов вполне с этим согласился, отметив про себя, что, вероятно, предложение, сделанное горячим американцем у Тадж-Махала, не нашло отклика — и бедняга Тэд предпочел ничего не сообщать об этом…
Но все же в глубине души шевельнулось какое-то неопределенное подозрение. В конце концов Валюженич мог просто написать одну фразу, что Наташа жива, здорова и шлет всем приветы. Но этой фразы не было. Арцеулов вспомнил Наташины сомнения перед отъездом — и встревожился еще больше. Впрочем, делиться с Косухиным своими опасениями он не стал — все равно, здесь, за тысячи километров от Парижа, ничего нового узнать было нельзя.
Несколько дней прошло для Арцеулова в томительном ожидании. Степе было легче. Он продолжал бегать по митингам, на одном из которых ему феноменально повезло: он встретил пожилого индуса, работавшего несколько лет в России и — плохо ли, хорошо ли — знавшего русский язык. Степа воспрял. Новый его знакомый оказался «конгрессистом», то есть типичным буржуазным либералом, зато он сообщил, что в Дели действительно имеются несколько молодых людей, которые читают давно уже непопулярного и ничего не понимавшего в индийских делах немецкого экономиста Маркса. Большего Степе не требовалось, и уже на следующий день он свел знакомство с худым интеллигентного вида очкариком, носившим странную для Степиного уха фамилию Ранадиве.
Ранадиве действительно читал Маркса, но во всем остальном вышла осечка. Молодой индус, недавно приехавший из Англии, где учился в Оксфорде, ни слова не понимал по-русски. Правда, такие понятия, как «Красная Армия», «товарищ Ленин», «коммунизм» и «даешь!» были ясны без перевода, но результат от горячей речи коммуниста Косухина был обескураживающим. Товарищ Ранадиве приложил палец к губам, испуганно оглянулся и произнес также вполне понятное слово «полис». Лишь после больших трудов Степа смог убедить излишне пугливого выпускника Оксфорда познакомить страшного посланца Коминтерна с другими «товарищами».
Встреча с «товарищами» была намечена на вечер следующего дня. Степа составил краткий англо-русский словарик, куда с помощью Арцеулова внес такие совершенно необходимые термины как «пролетарская революция», «экспроприация экспроприаторов», «всеобщее вооружение трудящихся» и даже «продразверстка». Правда, ехидный Ростислав постарался подобрать наиболее подходящие эквиваленты для подобного людоедского жаргона, переведя «продразверстку», как «грабеж», а «пролетарскую революцию» — как «бунт оборванцев». Наивный Степа, не ведая об очередной буржуйской провокации, старательно зубрил эти столь необходимые каждому агитатору и столь близкие его сердцу слова…
Уже вечерело, и Косухин начал собираться, когда послышались быстрые шаги, и в комнату вошел капитан. Степа взглянул на него с некоторым удивлением — вид у Арцеулова был какой-то особенный. Заметив Степин взгляд, Ростислав усмехнулся и не торопясь достал из внутреннего кармана пиджака пакет из плотной бумаги.
— Можно ехать, — сообщил он, с удовольствием затягиваясь купленной по этому случаю дорогой сигарой. — Это паспорта, господин Косухин. Сегодня я зарегистрировал их в канцелярии губернатора…
— Во, чердынь!.. — Степа бросился к столу, схватил пакет и извлек оттуда две книжечки в твердой обложке с обязательными старорежимными орлами.
Арцеулов не без удовольствия поведал Степе историю со швейцарским гражданином фон Денике. Затем достал сапфир и положил его рядом с паспортами, рассказав о подарке старого монаха и сообщив, что сей камень принадлежит исключительно краснопузому Степе.
Сапфир буквально добил Косухина. Он оторопело глядел то на возвращавшие им свободу книжечки в твердой обложке, то на переливающийся васильковым светом камень.
— Ну ты даешь, Ростислав! — проговорил наконец он. — Чего ж ты мне раньше не сказал, чердынь-калуга?
— Вы же занимались проблемами свараджа, господин уполномоченный Сиббюро! — хмыкнул довольный произведенным эффектом капитан. — Я решил вас не отвлекать…
— Значит, так… — Степа уже успел переварить новость и был готов давать распоряжения. — Заказываем билеты из этого, как его, Бомбея. Я узнавал, там пароходов больше всего ходит. Плывем до Марселя, а там в Париж. Пристрою тебя, интеллигента — и в Ревель…
— Слушаюсь, господин комиссар, — покорно кивнул капитан. — Я уже заказал вам билет. Как раз из Бомбея. Пароход «Маргарита», отходит через четыре дня.
— Это хорошо, — милостиво одобрил Степа. — Как раз успею… Да, и к товарищу Ингвару надо будет заглянуть — попрощаться. А камень покуда, чердынь-калуга, продавать не будем…
И тут до него дошло. Беляк сказал не «билеты», а «билет»!
— Я не еду в Марсель, — спокойно пояснил Арцеулов. — Я плыву в тот же день, но на час позже — в Стамбул.
— Вот, чердынь!.. — поразился Степа. — Да чего ты там не видел? Там же сейчас война, в этой Турции! Товарищ Кемаль лупит проклятых интервентов…
— Я едва ли встречусь с господином Кемалем, — скривился Арцеулов. — Из Стамбула я поеду в Варну — а оттуда домой…
— То есть? Ты, эта, не спеши, Ростислав. Вот кончится война, будет амнистия, тогда и вернешься. Посиди покуда в Париже, да книжки почитай…
— Плевал я на вашу хамскую амнистию! — рубанул капитан. — Я еду в Россию, господин Косухин! Генерал Врангель собирает в Крыму тех, у кого еще остались совесть и честь! Теперь ясно, краснопузый?
И тут только до Степы дошло. Вначале он потерял дар речи, а затем выдохнул: «Сволочь!»
Арцеулов не отреагировал. Почему-то в голосе Степы он почувствовал не ненависть, а что-то совсем другое. А Косухин уже бушевал:
— Ты… ты… гад белый! Что, не навоевался?! Крови мало народной пролил, да? Да я тебя лучше своей рукой положу, беляка! Чего выдумал!
Арцеулов не отвечал, поймав себя на странной мысли, что ничуть на Степу не обижается, как будто этот чумазый парень имеет законное право ругать его, словно нашкодившего гимназиста.
— Да там же самое зверье собирается! — продолжал кричать Степа. — Они же гады, убийцы! Мало им крови! Что, не навоевался, интеллигент?
Степа вобрал побольше воздуха и прибавил нечто, совсем уж не вязавшееся с предыдущим:
— Да тебя же там убьют, Ростислав! Понимаешь, чердынь-калуга — убьют!
Махнув безнадежно рукой, красный командир Косухин замолчал и отвернулся к стене.
— Степан, давайте не ссориться, — Арцеулов говорил спокойно, и это давалось ему без всякого труда. Он действительно не хотел ссориться напоследок.
— А я что, с тобой — мирился? — огрызнулся Степа, не оборачиваясь. — Вражиной был, вражиной и остался! Я думал, что ты хоть сейчас чего-то понял…
— Понял? После Иркутска? После Челкеля? После того, как ваши комиссары пытали вас током? Что я должен был понять? Только то, что ваша банда оказалась еще страшнее, чем все мы думали! И там, в Крыму, мои товарищи пытаются сделать хоть что-то. А я должен отсиживаться в Париже?
