— Ну, ладно. Тогда я покажу тебе кое-что еще. Хочешь говорить — говори. Но поторопись, Косухин. Ты ведь просто человек, и даже не монах, как мой отец Цронцангамбо…
Гонжабов отошел на шаг, медленно вытянул правую руку и стал еле заметными движениями водить ладонью вверх-вниз. Боль возникла снова, но на этот раз прямо против сердца. Казалось, что-то тупое и тяжелое медленно проламывает ребра, вонзаясь в грудную клетку. Степа, не выдержав, взглянул — кровь сочилась из пореза, но там, где сейчас была боль, кожа оставалась нетронутой.
— Смотри, смотри, Косухин! — Гонжабов по-прежнему улыбался, но в уголках его губ запеклась пена. — А лучше говори! Все говори… Сейчас я дотронусь до сердца…
Дыхание перехватило. Пульс замер, затем забился неровно, часто. Боль теперь была внутри, где-то около сердца, а невидимое лезвие вонзалось все глубже. Гонжабов не спеша повернул ладонь, и стало еще хуже — словно клинок провернули в ране.
— Надумал, Косухин? Нет? Ну, продолжим…
То, невидимое и страшное, что было в груди, внезапно собралось воедино, и в следующую секунду Степа ощутил, как это невидимое охватывает его сердце. В глазах зарябило, кровь уже не стучала, а била словно молотом, страх начал затоплять сознание, мешая думать…
— Я держу твое сердце, Косухин! Сейчас я сожму руку…
«Нет!» — хотел закричать Степа, но последним усилием воли сдержался. Тело исчезло — осталось лишь неровно бившееся сердце и то, что готово было сжаться и остановить его. Тело вновь напряглось, дернулось — но уже без участия сознания.
— Говори, Косухин, говори…
— Господи!.. — губы прошептали это беззвучно. Он почувствовал, что проваливается в темноту…
…Боль не исчезла, но куда-то ушла, оставшись, как и тело, где-то далеко в стороне. Здесь же было тихо и очень светло.
— Дохожу, — понял Косухин и открыл глаза. То, что он увидел, поначалу испугало — пепельное, залитое кровью лицо со слипшимися от пота волосами и чуть подергивающимися веками. Степа подумал, кто этот бедолага, и вдруг понял — это он сам. Косухин испугался еще больше — и отступил на шаг. Он был по-прежнему в камере. Гонжабов стоял посередине, застыв в ожидании, а он — другой — бессильно висел на цепях, откинув голову назад. Боль ушла — вернее, почти ушла, оставшись где-то вдалеке, в самом глухом углу.
Степан больше не удивлялся. Боль исчезла. Он вновь почувствовал силу, краешком сознания понимая, что это не может быть правдой. Он — настоящий — висел рядом, прикованный и полумертвый. Но разбираться было некогда. Лицо Гонжабова, теперь уже не улыбающееся, а искаженное злостью, передернулось, пальцы вытянутой руки сжались, словно бывший монах пытался что-то раздавить. И тут Косухин ударил — резко, что было сил. Удар пришелся по руке, Гонжабов дернулся, изумленно обернулся, и Степа ударил вновь — ребром ладони по сонной артерии. Он еще успел заметить, как косоглазый начинает валиться на пол, усмехнулся — и все исчезло. Перед глазами стало темно, вернулась боль, и он ощутил, наконец, свое тело: холодный пот на лбу, засыхающую кровь на груди и на шее, затекшие руки. Но сейчас ему было явно легче. Через секунду он сообразил — боль в груди исчезла, сердце билось хотя и быстро, но ровно и четко. Косухин глубоко вздохнул и открыл глаза…
…В камере кое-что изменилось. Гонжабов сидел на полу, прислонившись к стене. С лица напрочь исчезло самоуверенное выражение, да и в целом вид его был не из лучших.
«Кто же его так? — подумал Косухин, вспоминая, что видел в бреду. — Не я же, в самом деле! А хорошо, чердынь-калуга!» У двери стояли Анубис и Гольдин, о чем-то негромко разговаривая. Наконец Анубис кивнул своей жуткой головой, буркнув:
— Придется. Вот с кем не хотелось бы связываться!
Гольдин пожал плечами и молча вышел. Анубис кивнул кому-то за дверью. Тотчас появился мордатый парень в синей гимнастерке и молча вытащил все еще не очухавшегося Гонжабова в коридор. Анубис покачал головой, а затем поглядел куда-то наверх и щелкнул пальцами. Степа почувствовал, как цепи начинают опускаться. Он попытался сесть, но сил не оставалось. Косухин лег на пол, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить полное болью тело.
Появился все тот же мордатый, так же молча снял со Степиных рук стальные браслеты и принялся отматывать проводки.
— Ну, все, Косухин, — Анубис подошел поближе, с интересом рассматривая неподвижно лежавшего Степу. — Готовься!.. А здорово ты его! Правильно, а то слишком задаваться стал… У тебя орден за что?
— За Белую, — внезапно для себя ответил Степан. — Апрель 19-го…
— Ну вот, — казалось, палач не заметил, что жертва начала говорить. Похоже, это его уже не заботило. — А товарищ Гонжабов получил свой за то, что впустил нашу боевую группу в монастырь. Так что ты молодец, правильно его вырубил. Как это тебе удалось?
На этот раз Косухин смолчал. Не только из принципа, но и потому, что и сам толком не понимал. Не верить же тому, что видел в бреду!
— Ну и вид у тебя, Косухин! — Анубис покачал своей черной головой. — Выпить хочешь? Напоследок…
— Хочу, — хрипло ответил Степа и попытался приподняться.
Анубис отошел к столу. Что-то булькнуло. Через минуту он вручил Косухину большую кружку с чем-то желтым. Степа хлебнул, охнул и удивился:
— Коньяк, чердынь-калуга! Шустовский…
— Шустовский… — согласился Анубис, чуть помолчав. — А ты непростой парень, Косухин. Коньяки, выходит, различаешь! А еще из крестьян!
Степа не стал пояснять, откуда помнит вкус шустовского коньяка. Теперь солнечный напиток окончательно ассоциировался у него с близкой смертью. Пил Степа медленно, вспомнив, как это делал белый гад Арцеулов, с удовлетворением чувствуя, как с каждым глотком ему становится легче. Он сумел приподняться, сесть и даже пригладить мокрые спутанные волосы.
— Еще чего хочешь? — поинтересовался Анубис. — Давай, не стесняйся — положено.
— Умыться, — Степа потрогал запекшуюся на лице кровь и сморщился. — И папиросу.
Мордатый парень принес ведро воды и полотенце. Кое-как смыв кровь. Косухин закурил папиросу неведомой ему марки — очень крепкую, с темным табаком. Перед глазами все поплыло, он почувствовал, как дрожат руки.
— Не спеши! — подбодрил Анубис. — Докуривай, подождут. Да, крепок ты, красный командир! Теперь понятно, почему Слава Волков за тебя просил. Сам, дурень, виноват. С тобою ведь Главный говорил! Неужели не убедил?
— Не-а, — спокойно ответил Косухин. Похоже, тот, кто беседовал с ним в темной камере — действительно главный в этой банде. Жаль, уже не придется узнать побольше об этом сладкоголосом…
— Против кого прешь, Косухин? Против главного проекта революции! Да ты просто дурак!
— Заткнись! — не выдержал Степа. — Причем тут революция?
