— Давай, — согласился Степа, которого такой оборот вполне устраивал.
— Мы откроем дверь, и вы выбросите оружие…
— Какое оружие? — с наивозможнейшей наивностью поинтересовался Косухин. — Эта железяка?
За дверью помолчали. Затем Гольдин вновь заговорил, но на этот раз в его голосе не чувствовалось решительности:
— В ваши руки попала опасная вещь, товарищ Косухин. Вы даже не понимаете…
Степа действительно не понимал, а потому охотно продолжил переговоры:
— Вот чего, товарищ Гольдин. Вы дверь откроете, а я в стороне сяду. Вот и поговорим. Вам чего, эта железка не по нутру?
— Это так называемый меч Гэсэра. На самом деле это не меч. Это опасный предмет…
«А вот за это спасибо», — подумал Степа.
— Косухин! — заговорил первый голос зло и нетерпеливо. — Мы сломаем стену! Вы уже знаете, что это нетрудно…
— Давай! — вновь кивнул Степа, чувствуя, что там, за стеной, блефуют.
Действительно, стену никто ломать не стал, вместо этого послышался голос Гольдина:
— Товарищ Косухин, повторяю — это недоразумение…
— Ага! — не выдержал Степа. — Точно, чердынь-калуга! Недоразумение! Мертвяков в бой посылаете, псов всяких ненормальных…
Он хотел упомянуть о Венцлаве, но вместо этого закончил:
— Да вы и сами, товарищ Гольдин, как здесь оказались?
— Я нахожусь там, где нужно революции и партии…
На миг Степе показалось, что он попросту спятил, но тут перед глазами встала далекая, почти уже забытая Столица, еловые венки у красного гроба, большой портрет с черным крепом…
— Партия, между прочим, вас в живых не числит, — рубанул Степа, которому стало страшно и одновременно противно. — Вы, товарищ Гольдин, либо самозванец, либо, уж не знаю…
— Я выполняю особое задание. Моя смерть была инсценировкой…
«А вдруг правда?» — подумал Косухин. Вновь вспомнилось желтое восковое лицо в гробу — спокойное, без пенсне с чуть приоткрытыми глазами…
— Я буду здесь, — тихо, но решительно заявил он. — Лучше с голоду помру! Сам я в ваш мертвецкий полк не запишусь…
— Обойдемся без твоего согласия, Косухин! — это был вновь первый, злой и нетерпеливый голос. — Ты предатель и негодяй! Тебе долго придется служить у нас в 305-м, чтобы загладить вину. А твою Берг мы на дне морском сыщем…
«Наташа-то на свободе!» — обрадовался Косухин и почти совершенно успокоился:
— Ага, попробуй! Между прочим, кто из нас предатель — еще разберутся. Революции, говорите, это нужно…
За дверью негромко переговаривались, затем вновь послышались шаги — кто-то уходил, кто-то остался. Очевидно, будут брать измором — значит, надо быть начеку. И тут он услыхал стон.
Стон доносился с порога, где неподвижно лежало страшное, изуродованное тело. То, что даже не напоминало человека, лежало в той же позе, но, кое-что изменилось. Мертвые белые глаза стали другими — обычными, человеческими, в них плавала боль…
— Браток… — голоса из изуродованной гортани было почти не разобрать. — Браток, где я?
— А… а кто ты? — выдавил из себя Косухин, на всякий случай держа меч наготове.
— Не помню, браток… Ранило… Я… у беляков?
— Да, — Степа сглотнул. — Вроде как в плену.
— Ах ты… — послышался стон, сменившийся хрипом. — Помираю, видать! Больно…
По неподвижному телу пробежала дрожь, ноги дернулись, в горле вновь захрипело. Косухин с ужасом глядел на то, что когда-то было человеком. Вновь вспомнилось странное, неузнаваемое лицо Феди Княжко…
— Вспомнил! — голос внезапно стал ясным, почти что человеческим. — Ты вот что, браток, передай… Передай товарищу Киквидзе…
Голос смолк, глаза стали закатываться, тело дернулось и застыло. Степа сидел, сжавшись в комок, боясь даже пошевелиться. Он помнил, кто такой товарищ Киквидзе. Легендарный командир 16-й стрелковой был смертельно ранен под Царицыным. Случилось это в январе 19-го, ровно год назад. Тот, кто пришел в себя в подземелье Шекар-Гомпа, числил своего комдива в живых. Если бы здесь лежал Федя Княжко, то он бы, наверное, спросил его, взят ли наконец Бугуруслан…
— Сволочи! — прошептал Степа, еще раз пожалев, что скорее всего не сумеет сообщить в Столицу обо всем этом. И это было обидно…
Рука полезла в карман за папиросами, но там оказалось пусто. Значит, и покурить не удастся… Косухин сел поудобнее, уменьшил мощность фонаря наполовину и стал ждать…
…Он думал, что услышит шаги, но голос прозвучал внезапно, как будто говоривший все время простоял за дверью:
— Степан Иванович! У вас нет настроения побеседовать?
Он уже слышал этот голос. Совсем недавно тот, кто желал пообщаться, уговаривал их с Наташей сдаться. Но Степа слыхал этот голос и раньше, и теперь вспомнил, где. Тогда этот голос не был столь спокоен и благодушен — на Челкеле, когда «Руководитель Проекта» передавал ему, Косухину, приказ Реввоенсовета. Но теперь Косухин понял, что слыхал этого человека и прежде. Правда, голос был немного другим, чуть измененным, да и выглядел говоривший совсем иначе, чем на Челкеле. Но Степа не мог ошибиться и принялся напрягать память, надеясь вспомнить…
— Вы не возражаете? — продолжал голос. — Тогда я войду. Выключите, пожалуйста, фонарь…
— Не-а! — встрепенулся Степа. — Я уж с вами беседовал, чердынь-калуга! Вы, кажись, на Реввоенсовет ссылались? Так пусть со мною кто-то из ихних говорит. Со здешними как-то нет охоты…
— Вас не устраивает товарищ Гольдин? Он же секретарь ЦК!
— Ага, — только и ответил Косухин, не желая вдаваться в подробности.
— Степан Иванович, знаете, я не люблю напрягать голос. Придется убедить вас иначе…
В ту же секунду фонарь погас. Степа вскочил с места — кто-то шагнул в камеру. Дверь при этом — Степа был уверен — и не думала открываться.
— Можете спрятать свой антиквариат, — голос звучал теперь совсем рядом. — Да-да, я о мече, который так напугал здешних товарищей. Архизабавно, правда? Я не стал их переубеждать — из педагогических соображений… Присядьте…
Тон говорившего был настолько властным, и, главное, голос показался таким знакомым, что Косухин покорно сел.
— Я хочу вступить в переговоры, Степан Иванович. И не потому, что вас нельзя отсюда выкурить. Это как раз очень просто, и для этого не надо ломать стены. Дело в другом…
Неизвестный замолчал. Между тем Степа лихорадочно пытался вспомнить, где слыхал этот голос. Но память не срабатывала, словно кто-то поставил непроходимую заслонку.
— Здешние товарищи воспринимают вас весьма неадекватно…
