«…Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз… Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращение?»
Хотелось крикнуть: если столько сомнений, к чему жениться?
Но он согласился на все: предоставил письмо от Бенкендорфа, что государь не имеет к нему претензий, не настаивал на приданом, хотя внезапно расщедрившийся дед Наташи Афанасий Николаевич объявил, что дает за внучками по трети одного из сел в Нижегородской губернии! Это был весьма щедрый подарок, но Наталья Ивановна хорошо знала то, чего не ведал Пушкин: дарить нечего, все заложено-перезаложено. Подарок так и остался на бумаге…
Но еще нелепей был другой подарок Афанасия Николаевича в виде… огромной бронзовой статуи Екатерины Великой! Сначала Пушкин и в толк взять не мог, что за приданое такое: «медная бабушка», отлитая в давние времена дедом Афанасия Николаевича в память о посещении Полотняного Завода императрицей. Статуя была тяжелой – в сотни пудов бронзы, стоила некогда дорого, но, когда предлагали, хозяин продавать отказывался, а вот теперь надумал, чтобы отдать внучке на свадьбу, но, только почувствовав интерес хозяина, заводчики цену немыслимо сбросили. Из-за 7000, которые за нее нынче давали, и возиться не стоило, дороже встанет вытащить из подвала и очистить от зеленой патины.
Пушкину и на это оказалось наплевать, как посватался и получил согласие (как сейчас Наталья Ивановна себя за это согласие корила!), так и не отставал. Но Гончарова не теряла надежды помолвку все же расторгнуть, мало ли их расторгалось по Москве? Ташина матушка принялась кочевряжиться, – мол, не могу дочь отдать без приданого, шить которое не на что!
То, что сделал Пушкин в ответ, не укладывалось ни в какое понимание: он поинтересовался, сколько будущей теще нужно на спешное шитье приданого? Наталья Ивановна бодро загнула сумму, которая должна бы отвратить неугодного ей зятя:
– Одиннадцать тысяч.
Видно, тогда он и сел за карточный стол в надежде на везение. Только какое может быть везение у влюбленного поэта, играющего с профессиональными картежниками? В результате долг в 25 000 рублей на два года.
И все равно не отступил, заложил все, что можно, долг не погасил, но хоть на женитьбу наскреб. С одной стороны, настойчивость жениха матери невесты была приятна, с другой – надежду все же отвязаться от нежелательного зятя Наталья Ивановна не оставляла.
Екатерина Ивановна Загряжская, фрейлина императрицы, жила одна, а потому снимать дачу только себе было нелепо, в тот год она проводила лето на даче у княгини Полье. Дамы сидели, обсуждая вести из Москвы.
В Москве у Екатерины Ивановны младшая сводная сестра Наталья со своим семейством. Они уж не первый год в ссоре, Наталье Ивановне не понравилось, как поделили отцовское, а потом и братово наследство, она разобиделась и больше с петербургской родней не зналась. Но в общем имении Загряжских Кариане жила с удовольствием. Еще у Гончаровых было имение Полотняный Завод, но там хозяйничал свекор Натальи Ивановны Афанасий Николаевич Гончаров, а со свекром она уживалась еще меньше, чем с сестрами.
Екатерина Ивановна была фрейлиной с многолетним стажем, жила зимой во дворце, потому что съемные квартиры не любила, а дом одной не нужен совершенно, а летом гостила у кого-нибудь на даче. Дамой она была веселой, общительной, симпатичной, но очень властной. Все сестры Загряжские явно удались в отца, который над поступками долго не размышлял, делал, как считал нужным.
Екатерина Ивановна не была стара, едва перевалило за пятьдесят, но танцевать на балах давно перестала, сама себя относила к старшему поколению и довольствовалась тем, что критиковала неугомонную молодежь, словно забыв, что сама не так уж давно вышла из их возраста. Очаровательная родинка над верхней губой справа приковывала к себе внимание и в молодости, видно, была предметом обожания ее кавалеров. Большие серо-голубые глаза искрились весельем и легкой насмешкой.
Новости, сообщенные в письме московской приятельницы, касались как раз сестры Екатерины Ивановны Натальи, вернее, ее младшей дочери – тоже Натальи. К Наташе, которую в семье звали Ташей, сватался первый в России поэт господин Пушкин. И сватовство это было серьезным, первую попытку он делал два года назад, тогда отговорились молодостью невесты. Она и правда молода, тогда было только шестнадцать. Так он выждал и вот теперь сватал снова…
Екатерина Ивановна, не раз видавшая прежде поэта в свете, впрочем, мельком и в официальной обстановке, больше знала его по разным слухам и сплетням. И то и другое было не в пользу Пушкина как супруга. Он первый поэт России, в чем сомнений быть не могло, талантищем блистал как никто другой, только вот ветрен немыслимо, стишки в альбомы писать да шампанским девок вон у Софьи Астафьевны в ее заведении обливать, а на что еще годен? Все барышни в салонах – его, скольким в любви изъяснялся, и сам небось счесть не смог бы. К тому же картежник, причем из увлекающихся. Это худо.
И вдруг (легок на помине!):
– Господин Александр Сергеевич Пушкин принять просят…
– Ты смотри, как знал, что мы о нем говорим. Зови, посмотрим, что за птица…
Тетка не смутилась ничуть, для нее и первый поэт тоже мальчишка. Сколько ему там лет? Ан нет, не совсем мальчишка…
Росточком невелик, конечно, но внешность не юноши, скорее уж мужчина. Некрасив, откровенно некрасив, да с лица воды не пить. Тетка знала, что Таша удалась в бабку свою Ульрику, а потому красавица писаная. Вот ее красоты на двоих-то и хватит. Главное: каков в душе этот поэт?
Пушкин не смутился пристального внимания тетушки, как-то сразу оказалось, что они очень подходят друг дружке! Любили одинаковое варенье, не любили занудство, от души смеялись… Уже через полчаса казалось, что знакомы всю жизнь.
Он читал свои стихи, они то хвалили, то ругали, снова смеялись… Но вот зашел разговор о дамах и увлечении ими.
Неожиданно стало интересно:
– А вы, Александр Сергеевич, никогда не считали, которая у вас Наташа?
Он поднял свои неповторимые глаза, в которых всего поровну: боли, надежды, какого-то почти отчаянья…
– Сто тринадцатая…
– Что?! И ты в этом, сударь, мне, ее тетке, признаешься?
От возмущения даже на «ты» перешла. Он не обиделся ни тыканью, ни вопросу, продолжал смотреть прямо и открыто:
– Важно не то, что до нее было, а что теперь будет.
И как-то так это оказалось сказано, что Екатерина Ивановна враз и навсегда отдала свое сердце Пушкину. Помолчала, потом тихо спросила:
