– Саша, давай на лето уедем в деревню? Не хочешь в Полотняный Завод, поедем в Михайловское…
Сама только что не на сносях, куда ей в деревню! И сестры в ужасе будут, прекрасно понимая, что обратно могут не вернуться, братец Дмитрий Николаевич и так скрепя сердце им на содержание присылает, у самого денег нет.
Но главное не в том…. Пушкин и сам очень хотел бы уехать, хоть в Болдино, хоть в Михайловское. Да ведь не бросишь журнал на все лето, его выпустить надо, а значит, не только в Петербурге быть, но и в Москву ездить, с книготорговцами договариваться. Не умел этого Александр Сергеевич, совсем не умел, но безденежье прижмет, всему научишься. Да и отпуск ему на все лето никто не даст, в Коллегии делать нечего, службы никакой, никому не нужен, но являться изволь. В прошлый раз отпросился, думал, просто позволят над «Историей…» поработать, а что вышло? Отпустили, да только и денег за эти месяцы не выплатили. Для него 5000 в год – большая сумма. Пусть ее не видно, сразу в зачет долга забирают, но ведь без нее и вовсе самому долг казне возвращать придется.
Вздохнул, обняв жену за плечи и притянув к себе:
– Нельзя, женка. Никак нельзя, я в Петербурге быть должен.
– А может, не только на лето, а на год? А сестры пусть у тетушки поживут?
Он даже рассмеялся, вспомнив ее прошлые возражения:
– С волками выть?
Наташа смутилась, видно, тоже вспомнила:
– Я не так говорила. А хочешь, мы на Полотняный Завод одни уедем? Только как ты тут без нас будешь?
– Нет уж, женка, разрешение на журнал получено, первый выпуск уж готов, как только цензуру пройдет, так и печатать станем. А напечатаем, и потекут деньги рекой… Придумывай, куда девать станешь.
– Долги отдать.
– Тьфу ты, долги! Про них и вспоминать тошно. Ты помечтай.
Ах, как хотелось бы. Долги отдать, а тогда и помечтать можно. Но муж был оживлен, речист, он верил в успех, в то, что и впрямь удастся зарабатывать на жизнь издательством своего «Современника». Кому, как не ему, Пушкину, выпускать лучший в России литературный журнал? Конечно, успех обеспечен. И свои произведения печатать станет, и друзей, и еще много кого привлечет, кто же откажется присылать стихи или статьи для Пушкина?
Наташа слушала, затаив дыхание, ей очень хотелось верить, и она верила. В то, что кончилась черная полоса у мужа, что его начинание ждет успех, что Пушкин сумеет сделать лучший в России журнал, который поможет и им выбраться из бесконечных долгов.
– А потом, когда встанет журнал на ноги, когда будут им зачитываться, тогда можно будет в деревню ехать, садиться и самому писать, а другими только командовать, чтоб работали… Ох, и заживем мы с тобой, женка!
Она счастливо смеялась, осторожно придерживая большущий живот.
Пушкин с опаской покосился на жену:
– Что?
– Шевелится…
– Скажи ему, что рано еще.
– Шевелиться? Шевелиться совсем не рано.
Пушкин очень боялся жениных родов, старался куда-нибудь уехать на это время. Не все понимали почему, а она знала: видеть или даже просто слышать, как страдает его жена, Александр Сергеевич не мог. Небось и на сей раз сбежит.
Сама она тоже боялась родов, они все проходили трудно, но любая боль была не сравнима со счастьем потом видеть пусть сморщенное, но такое родное личико рожденного сына или дочери.
– Кого ты хочешь, Саша?
– Теперь дочку, Машка, Сашка, Гришка есть, Наташку надобно.
– Кого?
– Наташкой назовем, коли девка будет.
– А если сын?
Немного подумал, мотнул головой:
– Там поглядим.
Жене рожать скоро, Пушкин снова маялся без женской ласки…
В доме переполох, искали потерянный Азей нательный крест. Не так чтоб дорогой, просто для нее ценен. Перевернули все, подозрительно глядели на горничных, недавно начавших работать в доме. Одна из них – Маша – залилась слезами:
– Я не буду работать там, где мне не доверяют.
Маша была старательной, и Наталья Николаевна с трудом, но уговорила девушку остаться. Перевернули все, кроме кабинета хозяина, куда входить без него вообще запрещалось, но крестика не нашли.
На следующий день в комнату, где сидели с рукоделием хозяйка и ее сестра, а в углу дивана примостился с книгой Пушкин, вошел его камердинер:
– Не этот крестик вчера барышня искали-то?
Азя вскочила:
– Этот! А где ты нашел?
– Дак… у Александра Сергеевича постелю перестилал, тама и был…
Пушкин вскинул голову, Азя стала пунцовой. Это мгновенно все объяснило Наталье Николаевне: и почему у мужа была закрыта дверь в кабинет, и где отсутствовала сестра…
Она протянула руку за крестиком, камердинер Иван, не слишком большого ума слуга (другой сообразил бы промолчать), крестик отдал. Стало ясно, почему он потерялся – цепочка порвалась. Не сводя глаз с мужа, Наталья Николаевна протянула крестик Азе:
– Не теряй больше, а потеряешь, не ищи.
Пушкин отшвырнул книгу в сторону и почти выбежал прочь. Азя опустилась перед сестрой на колени:
– Прости, Таша…
Та молча встала и ушла к себе в будуар. Не хотелось ни с кем разговаривать… Азя и Пушкин… Она обожает его стихи, знает все наизусть… неужели этим взяла?
Александр словно что-то чувствовал, не хотел брать сестер в Петербург, еще там, в имении, отговаривал, она почти обиделась, решила, что боится, чтобы обузой не стали. Дмитрия убедила, чтобы побольше им содержание выделил, ей самой присылали 1500 рублей в год и с бесконечными задержками выплат, а сестрам по 4500 рублей каждой.
Но сейчас это было совершенно не важно. Она пыталась понять, что теперь делать. И вдруг осознала, что не сделает ничего. Если бы это была Екатерина, другое дело, а Азя… с Азей они словно одно целое. Нет, против Ази она ничего не сделает. И Пушкину скажет, чтобы забыл.
Но Пушкин не забыл, и связь со свояченицей не прервалась. Осознав это позже, Наталья Николаевна не раз устраивала мужу скандалы, а вот поругаться с сестрой почему-то так и не смогла, словно чувствовала себя перед ней виноватой за то, что на ней, а не на Азе женился Пушкин.
Глупость, конечно, но женскому сердцу не прикажешь…
«Милостивый государь, князь Михаил Александрович, пользуясь позволением, данным мне Вашим сиятельством, осмеливаюсь прибегнуть к Вам с покорнейшею просьбою…» И в конце: «С глубочайшим почтением и совершеннейшею преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего сиятельства покорнейшим слугою. Александр Пушкин».
Князь Дондуков-Корсаков швырнул полученное письмо на стол. Пушкин не просто дерзок, он насмешлив до издевательства! Не он ли только что пустил в оборот гадость:
