Александра заблестела глазами:
– Чтоб весело было, нужно и самой быть веселой. А чтоб болтал, знать много нужно, его стихи в первую очередь. Пушкин любит, когда его стихи знают.
– Я знаю, только я не могу вот так легко, как ты…
– Тогда терпи, твой Пушкин любит с дамами легко болтать. Терпи и учись.
Она терпела и училась, но Наташа просто была иной, не такой, как Софья Карамзина, не такой, как Соллогуб, как Долли Фикельмон, как Полетика… Возможно, она была женой для дома, а Пушкин решил продемонстрировать свою красавицу большому свету. Красавице понравилось, свету тоже, все оценили ее внешность, некоторые искренность, очень немногие душевность и никто – ум, который просто не подходил для света.
Толкнув воспитанную в провинции почти девочку в объятья большого петербуржского света, Пушкин ждал от нее ловкости прожженных красавиц и одновременно сохранения душевности. Он считал свою Мадонну идеалом и страстно желал, чтобы это признали все, чтобы она слыла не только первой красавицей, но и умницей, не только лучшей танцоркой, но и интереснейшей женщиной. Может, слишком многого ожидал? Или требовал полета от птицы, которой сам же подрезал крылья?
Наташа и без того не слишком в себе уверена, а тут столько ловких красавиц вокруг, и муж напропалую ухаживает за другими, а ей и рот раскрывать лишний раз (ну прямо как маменька в Москве!) запретил.
И все равно она была счастлива – блистала в свете, встречалась с императорской четой и была ими благосклонно отмечена… Но долго плясать просто не вышло, Наташа была беременна и носила тяжело. Особенно трудными были последние месяцы – сильно отекали ноги, первая красавица старалась не появляться в обществе, потому что таскать большущий живот и едва ковылять на опухших ногах не слишком приятно.
Пушкину с ней стало скучно, просто скучно. Да и что за веселье сидеть рядом с беременной женой или гулять с ней под ручку, стараясь не ускорить шаг или не сделать неловкого движения. Наташа обижалась, но вслух ничего сказать не могла, Пушкин был весел, и влезать в его веселость своими нотациями не хотелось.
Она мало выходила из дома, до одури читала или вышивала, но разговаривать, кроме как со слугами, было не с кем. Иногда казалось, что, пока родится ребенок, она забудет звук собственного голоса… А муж где-то на очередном вечере, снова за кем-то ухаживает…
Странно, сам ухаживает, весело беседует (Наташа помнила его заливистый смех в ответ на остроты Александры Россет), возвращается совсем поздно, не интересуется ее делами и состоянием, а ей запрещает принимать кого бы то ни было в его отсутствие. Но когда сам Пушкин дома, он чаще всего сидит в кабинете и работает, тогда и вовсе запрещено шуметь, громко разговаривать и всем велено отвечать, что хозяева не принимают.
Воспитанная строгой матерью в беспрекословном подчинении, Наташа и мужу подчинялась так же. Пока была в состоянии ходить и тем более выезжать, она ни дня не сидела дома, часто встречалась с сестрой мужа Ольгой Сергеевной, ездила гулять, по вечерам бывала в свете… Но стоило отяжелеть, как самой не выехать, а муж умчался…
Пушкин вдруг объявил, что у него в Москве дела с Нащокиным, и уехал, оставив ее одну! Умчался, словно от обузы какой. Что за заботы в Москве? Он не рассказывал ей о серьезных делах, считал дурочкой, беседовал как с маленькой. А все потому, что не умничает, как другие барышни, как та же Россет или Карамзина. Не умеет так ловко и уверенно вести беседу, как Долли Фикельмон. Но ведь Пушкин об этом знал, когда ее сватал. Московское общество не петербургское, да она почти не выходила в свет до замужества, а если и выходила, то только потанцевать. Наташа никогда не проводила вечера в салонах, как приятельницы мужа, никогда не вела умных бесед и не слышала их, где ей было? Вернее, вела с приятелями брата Дмитрия, студентами университета, но то были беседы скорее философские, чем светские, легкостью мысли не отличались, это скорее рассуждения, чем искрометный юмор и изящный обмен мнениями, как в салонах.
Когда переехали из Царского Села в Петербург, муж принялся вывозить ее в свет, вел себя весьма заботливо и очень следил за тем, какое она производит впечатление. Успехи жены на балах и приемах Пушкина очень радовали, Наташа видела это. Хвалил за ловкость в танцах, за то, что хорошо движется, хорошо улыбается, приветлива, мила, что всем нравится. Хвалили все: тетка Екатерина Ивановна, сестра мужа Ольга Сергеевна, даже Александра Россет… Пушкин очень гордился красотой жены, тем, что ее не просто заметили, но и откровенно восхищались, что императорская семья Наташе благоволит…
Но прошло совсем немного времени, и все переменилось. Нет, она не стала дурнушкой и не поглупела, она просто перестала выезжать, а муж продолжал вести легкий образ жизни, общаясь с друзьями, вечно у кого-то обедая или ужиная, кого-то посещая… Возвращался поздно, веселый и такой далекий… Теперь Наташа чувствовала себя одинокой и ненужной.
Она старалась как можно больше читать, а еще играла в шахматы сама с собой, больше не с кем.
В их новую квартиру на Фурштатской в доме Алымова приехала Идалия Полетика – кузина Наташи, незаконная дочь графа Строганова, а потому родственница Гончаровым. Глядя на Идалию, Наташа тихонько вздыхала: ей никогда не бывать вот такой – красивой, уверенной в себе, умеющей не показывать виду, даже если ей плохо, всегда веселой. У Полетики во время холеры разорилось имение, конечно, граф Строганов содержал свою дочь, но это же зависимость…
Голубоглазая красавица весело чмокнула Наташу в щечку, словно птичка пролетела по квартире:
– Сколько у вас комнат?
– Четырнадцать.
– К чему такая большая? Или ты собираешься разродиться тройней?
– Пушкин выбирал, я уже почти не хожу, мне совсем скоро…
– Боишься?
– Да.
– Чем это ты занимаешься? В шахматы играешь? – в голосе веселой гостьи почти презрение. – А Пушкин где, говорили, в Москву умчался?
– Да, уехал по делам.
– Ну да, по делам, небось снова волочится за кем-нибудь. Или в карты играет.
– Нет, нет, все говорят, что теперь он ведет себя примерно…
– Кто это все, в число всех входит только он сам!
– Полноте.
– Сколько раз за неделю он выходит без тебя? Пять или все семь? То обедает у друзей, то на приеме или балу, куда тебе с твоим пузом уж никак, да?
– Но как же иначе?
– Для Пушкина? Конечно, никак. А вот это слышала:
… ей нет соперниц, нет подруг;
Красавиц наших бледный круг
В ее сиянье исчезает…
О ком это, не знаешь?
– О ком?
– Не о тебе, о графине Елене Завадовской. Волочится, как и прежде. Куда ты смотришь?
– А что я могу?
Идалия внимательно присмотрелась к Наташе, чуть подумала и махнула рукой:
