После окончания основной его части королева предложила тост за здоровье короля и его долгую жизнь. Что подвигло самого монарха к длинному, довольно путаному, но весьма примечательному выступлению, не понял никто, но когда он, уже изрядно опьяневший, встал с бокалом в руке и начал говорить, королева Аделаида едва не ойкнула, начинался скандал, с которым вчерашнее не шло ни в какое сравнение. Но останавливать бывшего моряка не стала, пусть выскажется.
Король высказался. Хотя его речь была не вполне четкой и логичной, суть поняли все. Суть заявления короля сводилась к тому, что он молит Бога продлить ему жизнь на девять месяцев, пока не станет совершеннолетней принцесса, чтобы избежать совершенно нежелательного регентства, чтобы власть сразу перешла в руки законной наследницы, а не кого-то другого. Не называя имени герцогини, Вильгельм заявил, что больше не потерпит безрассудных выходок некоей особы, унижающих его достоинство. К тому же настаивает, чтобы законная наследница непременно принимала участие во всех королевских мероприятиях и что никто мешать ей в этом не имеет права.
Герцогиня сидела, выпрямившись, словно проглотила шпагу, лицо ее покрылось пятнами, а губы были плотно сжаты. Пощечина следовала из уст короля за пощечиной, а ответить нечем, ведь король Вильгельм говорил правду. У самой Виктории на глазах выступили слезы отчаяния, она столько раз на самых разных приемах и встречах с его величеством оказывалась меж двух огней – королем и матерью, это казалось невыносимым, но такого не было никогда!
– Дитя мое, надеюсь, ты скоро станешь править как королева Англии и будешь прекрасной королевой, на что тебе мое отцовское благословение.
Еще мгновение, и Виктория разрыдалась бы, не выдержав напряжения момента, но король не позволил ей сделать этого: поцеловав принцессу в лоб, он удалился в сопровождении королевы и своей свиты.
На минуту повисла гнетущая тишина, прервавшаяся всхлипываниями принцессы, которая все же не выдержала. Тут опомнилась и герцогиня Кентская, она вскочила, объявив, что долее не останется, и потребовав немедленно карету. Виктория уже была готова броситься к матери с воплем отчаянья, ведь это означало бы полный разрыв с королевской семьей, это заметила сестра герцогини, сидевшая рядом с ней, и вцепилась в руку:
– Не смей, ты поставишь в тяжелое положение дочь!
Герцогиню удалось уговорить остаться, с того дня она обязательно отпускала дочь на все мероприятия, которых было, правда, не так много, потому что король болел. Словно излив на свою противницу ненавистную ему герцогиню Кентскую накопившуюся желчь, он стал сдавать на глазах.
Но внезапно заболела и сама Виктория.
Боль раскалывала голову, горло сдавило так, что не только глотать, даже дышать было тяжело, а жар, казалось, расплавит тело и вообще подожжет постель. Принцесса металась в горячечном бреду. Кажется, произнесли слово «корь», но ей было все равно…
– Пить…
Почему они не хотят погасить камин? Почему так душно в спальне? Не нужно столько одеял…. Хотя нет, нужно, потому что стало вдруг холодно. Может, это потому что открыли окно? Неужели на улице снег и мороз? Не может быть, должно быть довольно тепло.
И снова забытье, в которое пробиваются вязкие звуки и чьи-то резкие голоса.
– Мама… пить…
Губы смачивает влага, с ней что-то делают, кажется, переодевают… Жарко, снова немыслимо жарко… волосы промокли от пота и слиплись, губы из-за жара потрескались…
И вдруг…
– Ты должна вот это подписать! Открой глаза и поставь подпись.
Это голос Конроя. Чего ему надо? Ей подпись? Зачем, какую подпись?
И сразу голос матери:
– Джон, не стоит сейчас, она совсем слаба и больна.
– Именно сейчас, когда очнется, ни за что не подпишет. Не мешай!
И у Виктории сквозь туман и горячечный жар прорывается сознание: подписывать нельзя, потому что, очнувшись, она ни за что не подпишет. Когда Конрой снова вкладывает в руку перо, девушка отталкивает его:
– Нет… пить…
– Подпиши, и я дам тебе пить.
– Джон, это жестоко! Девочка больна!
– Не мешай! – И снова к едва живой принцессе: – Подписывай, не тяни время.
– Не… под… пишу… нет…
Она уже не просила пить, знала, что пока не подпишет, не дадут, но знала и другое – подписывать нельзя, ни за что нельзя.
Сколько это продолжалось, неизвестно, Виктория то впадала в забытье, то снова чуть приходила в себя, но ее пальцы были с силой сжаты в кулаки для того, чтобы в них снова не вложили перо.
Открыла глаза ночью, вокруг темно, только на столике, придвинутом к кровати, крохотная свеча и чашка. Осторожно оглянувшись и убедившись, что мать на своей кровати спит, Виктория протянула руку к чашке. Вода… какая же она вкусная! Два глотка, больше нельзя…
Стараясь не звякнуть, поставила чашку на место и притихла, свернувшись калачиком. Голова все еще невыносимо болела, а все тело горело, но было много легче. Немного погодя она снова впала в полузабытье и, кажется, забыла сжать кулаки…
Очнулась принцесса нескоро, с трудом вспомнила требование Конроя и в ужасе замерла. Конроя и матери нет рядом, сидела только Лецен. Неужели она все же подписала?! Что это была за бумага?
– Луиза… – шепот едва слышен, но показалось, что кричит.
Баронесса очнулась от полудремы, в которой находилась, метнулась к своей любимице:
– Очнулась, слава богу!
– Я подписала?
– Нет, я не знаю, что требовали подписать, но сэр Конрой вышел очень злой.
– Пить…
– Сейчас, сейчас…
А Виктория вдруг поняла, что не должна дать понять, что вспомнила эти попытки заставить ее подписать какую-то бумагу.
– Никому не говори, что я вспомнила…
– Конечно, конечно…
Луиза Лецен не выдаст, она верная… Но голова все еще горела, и горло неимоверно болело тоже.
Виктория долго лежала, глядя в темноту и размышляя над своей жизнью. Чего хотел от нее Конрой? Наверняка, какую-нибудь доверенность на ведение дел, как сделала тетушка София и сама герцогиня Кентская, в результате попав в полную зависимость от сэра Джона. Нет, она никогда не даст такой доверенности, и очень хорошо, что ничего не подписала.
Сэр Джон Конрой… Дядя Леопольд никогда не скрывал своей к нему неприязни, но ни мама, ни сама Виктория ему не верили. Виктория давно не любила Конроя, но не настолько, чтобы видеть в нем врага, скорее это был неприятный наставник, слишком жесткий и требовательный. Теперь девушка поняла, что не жесткий, а жестокий.
Жизнь в Кенсингтонском дворце давно превратилась в ад, где все ограничено, все под запретом. Виктория вдруг отчетливо поняла, что Джон Конрой, давным-давно подчинивший себе герцогиню Кентскую, пытался с ее помощью так же подчинить и дочь. Внутри у девушки росло возмущение: какое право имеет Конрой так распоряжаться ее жизнью?! Если маме нравится, пусть подчиняется, но зачем же делать это с Викторией?
