– Вот и сделайте это, – резко сказал Чарльз, – а затем
уходите!
Ее глаза от бешеной злобы сузились в щелки, и казалось, даже
воздух пропитался ненавистью, но вместо того, чтобы уйти, герцогиня неспешно
опустилась на стул.
Несмотря на преклонный возраст, она сидела с абсолютно
прямой спиной и имела вид королевы, только вместо короны ее седую голову
украшал пурпурный тюрбан, а в руке вместо скипетра она держала трость.
Чарльз недоумевал и настороженно ждал ее дальнейших
действий, так как был уверен, что герцогиня настояла на этой встрече лишь
затем, чтобы получить удовлетворение, заявив ему прямо в лицо: устройство
дочерей Кэтрин абсолютно его не касается! Но раз она удосужилась присесть,
следовательно, собирается сказать что-то еще.
– Вы видели портреты девочек?
Взгляд Чарльза упал на миниатюру, лежавшую у него на ладони,
и его длинные пальцы конвульсивно сжались, как если бы он хотел защитить
портрет. От невыносимой горечи его глаза потемнели, когда он смотрел на портрет
Виктории. Девочка была копией своей матери – его прекрасной возлюбленной
Кэтрин.
– Виктория – абсолютная копия своей матери, – неожиданно
обронила ее светлость.
Чарльз посмотрел на нее, и лицо его мгновенно ожесточилось.
– Я отдаю себе в этом отчет.
– Хорошо. В таком случае вы поймете, почему я не возьму эту
девушку к себе. Я возьму вторую. – Поднявшись со стула, как если бы вопрос был
решен, она взглянула на своего поверенного. – Проследите, чтобы доктор Морисон
получил банковский чек для возмещения его расходов и еще один чек для оплаты билета
на пароход для младшей дочери моей внучки.
– Да, ваша светлость, – поклонился поверенный. – Что-нибудь
еще?
– Еще будет масса дел, – отчеканила она напряженно. – Мне
предстоит вывести девушку в свет, обеспечить ее приданым. Мне предстоит найти
ей мужа, мне…
– А как насчет Виктории? – свирепо прервал ее Чарльз. – Что
вы собираетесь предпринять в отношении старшей дочери Кэтрин?
Герцогиня бросила на него сердитый взгляд.
– Я уже сказала – она напоминает мне свою мать, и я не приму
ее у себя. Как мне помнится, вам крайне нужна была ее мать. А Кэтрин явно
нуждалась в вас – даже будучи при смерти, она произнесла ваше имя.
Так что можете приютить у себя хотя бы ее «копию». И если
судьба уготовила вам возможность любоваться ее девчонкой, то так вам и надо.
В мозгу Чарльза все еще боролись радость и сомнение, когда
старая герцогиня высокомерно добавила:
– Выдайте ее за кого угодно, но только не за своего
племянника. Двадцать два года назад я не одобряла союза между моей и вашей
семьями, я и теперь против. Я…
Тут она неожиданно замолкла, как будто что-то пришло ей в
голову. Глаза герцогини засветились зловещим триумфом.
– Я выдам Дороти за сына Уинстона! – ликуя, объявила она. –
Мне хотелось, чтобы Кэтрин вышла за его отца, но она отвергла его из-за вас.
Теперь я выдам Дороти за сына – таким образом я добьюсь наконец союза с
Уинстонами! – Недобрая улыбка мелькнула на ее морщинистом лице, когда она
увидела страдание, появившееся в глазах Чарльза. – После всех этих лет я все
еще собираюсь добиться самой великолепной партии для нашего семейства за целое
десятилетие! – С этими словами герцогиня покинула комнату в сопровождении
своего поверенного.
Филдинг смотрел ей вслед и испытывал нечто среднее между
горечью, ненавистью и ликованием. Старая карга только что нечаянно вручила ему
то, что ему хотелось заполучить больше всего на свете, – Викторию, ребенка
Кэтрин. И ее точный портрет.
Невыносимая радость переполняла Чарльза, но вместе с тем
почти тотчас забурлил гнев. Эта коварная, бессердечная старуха собиралась
устроить брачный союз с Уинстонами – в точности так, как ей всегда хотелось.
Ради этого несусветного союза в свое время она намеревалась пожертвовать
счастьем Кэтрин и теперь наконец собиралась добиться своего.
Гнев, овладевший Чарльзом из-за того, что герцогиня была
близка к осуществлению давно задуманного плана, чуть не затмил его ликование по
поводу Виктории. Затем неожиданно ему в голову пришла мысль…
Прищурив глаза, он обдумывал ее, рассматривал со всех сторон
и наконец улыбнулся.
– Добсон, – громко сказал он дворецкому, – принеси перо и
пергамент. Я хочу написать объявление о помолвке. Проследи, чтобы его
немедленно доставили в «Таймс».
– Да, ваша светлость.
Чарльз поднял глаза на старого слугу, его лицо отражало
лихорадочное ликование.
– Она ошиблась, Добсон. Старая карга ошиблась!
– Ошиблась, ваша светлость?
– Да, ошиблась! Ей не удастся заключить самый великолепный
брачный союз за последнее десятилетие, потому что это сделаю я!
Это было ритуалом. Каждое утро приблизительно в девять часов
дворецкий Нортроп открывал массивную парадную дверь роскошного загородного
дворца маркиза Уэйкфилда и получал экземпляр «Таймс» от лакея, доставлявшего
газету из Лондона. Так было и на этот раз.
Затем, как обычно, Нортроп пересек отделанную мрамором
приемную залу и передал газету другому лакею, стоявшему перед широкой
лестницей.
– «Таймс» для его милости, – торжественно провозгласил он.
Лакей понес газету через залу в столовую, где, по
обыкновению, Джейсон Филдинг, маркиз Уэйкфилд, завершал завтрак и читал почту.
– «Таймс» для вашей милости, – робко пробормотал лакей,
положив газету рядом с кофейной чашкой маркиза и забрав пустую тарелку. Не
говоря ни слова, маркиз взял газету и открыл ее.
Все эти действия исполнялись с прекрасно отработанной и
безупречной точностью, ибо лорд Филдинг был апологетом неукоснительного
порядка, требовавшим, Чтобы в его поместьях и особняках все действовало, как в
хорошо отлаженном механизме. Его слуги испытывали перед ним благоговейный
страх, относясь к нему как к пугающе недоступному божеству, которое они
отчаянно стремились ублажить.
Страстные лондонские красавицы, которых Джейсон таскал с
собой на балы, в оперу, на спектакли – и в постель, относились к нему так же,
поскольку он третировал их, как и своих слуг. И тем не менее женщины взирали на
него откровенно тоскующими глазами, ибо, несмотря на цинизм, Джейсона,
несомненно, окружал ореол мужественности, что приводило женские сердца в
трепет. У него были черные как смоль волосы, проницательные глаза отдавали
зеленью индийского гагата, губы одновременно выражали твердость и
чувственность.
