Сама наряжаться я не стала, но Лушке обещала помочь. Мы решили не надевать этот костюм сразу, а обрядить сестрицу потом, уже когда начнется штурм городка, потому как оказались в команде защитников. Лушка потирала руки от предвкушения испуга нападающих. От Вятича все старательно скрывали – «чтоб не испугался раньше времени», как объяснила Луша.
Стягиваться на берег Волхова народ начал загодя, с самого утра, хотя штурм назначили на полдень. И верно, надо было заготовить побольше снежков, чтобы потом не тратить время на это.
Руки замерзли, погреть их дыханием и продолжать… Перед нами росла гора снежков, а на меня вдруг накатило такое… Вспомнилась другая стена и другой штурм – в Рязани, когда надежды выжить не было никакой. Мне стало настолько не по себе, что даже со стороны заметили.
– Ты что, Настя, худо?
– Ничего, просто Рязань вспомнила.
Лушка нашлась быстро:
– А ты лучше Козельск вспоминай! Как мы их по-татарски ругали. Как ты там орала-то?
Я была благодарна сестрице, ведь если бы основательно накатили воспоминания о Рязани или Сырне, то небо стало с овчинку. Лушка права, лучше думать о Козельске, но с первым апреля поздравлять не стоило, зато индейский клич я своим показала. Понравилось, а уж когда мы обрядили Лушку в черный плащ, увешанный рваными лоскутами, а на голову надели корзину с рогами, ахнули многие.
Лушку старательно прятали до самого штурма, чтобы разведка соперников не углядела раньше времени.
И вот дали знак, что все готово, по ту сторону тоже запаслись большим количеством снежков и теперь выкрикивали обещания взять нашу крепость раньше, чем петух курицу успеет потоптать. Я уже не дивилась попросту недопустимым в приличном обществе шуточкам, видно, бывали минуты, когда такое становилось нормальным. Защитники не обиделись, с не менее ядреными шуточками приглашая готовых к штурму испробовать крепость стен, а заодно и защитников.
И вот сигнал к началу. Полетели первые снежки в обе стороны, раздался крик воеводы нападавших, потом нашего, и все остальное потонуло в диком оре сотен голосов. Орали и те, кто пытался приблизиться к стенам, и те, кто их защищал, и зрители, облепившие берега. Множество спугнутых птиц добавили гвалта.
Наступил миг Лушкиного триумфа. Появление вот этакого черт-те чего на стене заставило наступавших даже замолчать, Лушка воспользовалась моментом и замахала руками, точно крыльями. Нашитые полоски ткани развевались на ветру, добавляя ужаса в ее облик.
Но нападавшие быстро опомнились, и в сестрицу полетел град снежков, пришлось быстро прятаться, мало того, в один из приделанных к корзине рогов попал снежок, сам рог сбил, а корзину развернул так, что сестрице не было ничего видно. Лушка сбросила корзину вниз на нападавших и тут же получила по лбу следующим снежком. Погрозив штурмующим кулаком, она скрылась за стеной, вызвав гомерический хохот по обе стороны.
Конечно, мы понимали, что должны сдать крепость, ведь она символизировала собой Зиму, а разрушение – победу весны над вьюгами и холодами, но сдаваться сразу неприлично, и мы отбивали атаку за атакой. Но постепенно снежки закончились, а нападавшие становились все настырней. Вот уже в одном месте они преодолели стену, потом в другом…
Снежный городок пал и был разрушен под вопли довольной толпы. Разнеся то, что только вчера старательно строили (вот еще одна загадка русской натуры – сначала с воодушевлением возводить, а потом с не меньшим разрушать собственное творение), народ разойтись просто так не мог, слишком еще бушевала внутри потребность либо намять бока, либо быть побитым самому, а скорее, и то и другое.
Выход находился всегда один – стенка на стенку.
Вытряхнув снег из-за шиворота и сапог, перемотав онучи и перепоясав тулупы, люд тут же на берегу подкрепился пирогами со сбитнем и был готов биться дальше.
Стенки собирались на льду Волхова. Можно бы и на мосту, но слишком много народа собралось, всем не поместиться, посадник все переживал, что снова ограждение сломают, да и сами доски сгоряча порушить могут, а потому решению выйти на крепкий лед только порадовался.
Зато на мосту расположились наблюдатели из тех, что побогаче. Зрелище интереснейшее. Вот бы киношникам там побывать! Никаких темных, мрачных тканей, все настолько яркое, что в глазах рябило. Шубы крыты бархатом всех мыслимых и немыслимых цветов и оттенков. Кто сказал, что у них не было ярких красителей? Видно, все, что дошло до наших дней, просто со временем выцвело.
У женщин на головах собольи шапочки и поверх них богатые цветастые шали с бахромой по краям. Дочери на выданье в белых расшитых полушубках и таких же цветастых шалях. На ногах яркие ладные сапожки, на руках вышитые рукавицы, лица раскраснелись на морозце, глаза блестят… Как тут не влюбиться какому-нибудь доброму (или не очень) молодцу?
Сами молодцы, вернее, те, кто постарше (молодежь ушла биться, негоже стоять, надо показать себя в деле), тоже нарядны донельзя. Сапоги у всех красные с позолоченными или серебряными застежками, кафтаны или плащи один другого ярче, шапки лихо заломлены на затылке…
К нам с Лушкой подскочили холопки с нарядными шубейками и сапожками, видно, Анея предусмотрительно распорядилась. Пришлось переодеваться, зато теперь и мы были достойны внимания…
Лушка рвалась поучаствовать и в стенке, но уж туда я ее не пустила. У сестрицы и так, кроме синяка на лбу, обнаружился второй под глазом. Пришлось уходить в ряды наблюдателей к Анее. Вятич с Тишаней, конечно, среди дерущихся. Они вообще показали свою удаль, одними из первых ворвавшись на стены снежного городка, а потому теперь были попросту раздираемы противоположными сторонами с требованием биться именно за них.
Торговая сторона шла на Софийскую, потому Вятичу и Тишане полагалось быть в рядах софийских, но сотник решил по справедливости:
– Я в одну сторону, ты в другую.
Тишане, похоже, все равно, лишь показать удаль молодецкую.
Я заметила, как Вятич что-то внушал парню, видно, вдалбливал правила стенки, чтобы ненароком никого не покалечил своей силищей.
Мы отошли к Анее, стоявшей рядом с епископом и большой группой бояр, рядом находился и князь со своей молодой княгиней. Александр Ярославич кивнул мне, как старой знакомой, что вызвало неподдельный интерес со стороны окружающих. А уж когда мы пробрались к Анее с епископом Спиридоном и тот благословил нас, ласково смеясь, здороваться стали и все остальные, причем так, словно мы были лучшими подругами каждой боярыне и давними знакомыми боярам.
Посадник посмеялся над Лушкой, прикладывающей к лицу снежок:
– Сие ранение зачтется, как боевое.
Я с ужасом ожидала, что сестрица что-нибудь ляпнет о моем боевом прошлом, но та только глазами стрельнула, промолчав.
Окружающие боярыни и боярышни придирчиво оглядывали нас, словно мы были им хоть в чем-то соперницами. Конечно, не были, но такова уж женская натура: если рядом оказывается женщина, но не подруга, обязательно надо оценить, хорошо, если доброжелательно. Судя по тому, что следом окидывался беглым взглядом и собственный наряд, и наряд подруги или сестры, Анея постаралась на славу, выглядели мы вполне прилично, вызывая зависть у соседок.
