Я мысленно усмехнулась: весь защищена не деревом, а человеческим разумом. Молодцы эрзяне.
Появлению инязора Пургаза были явно рады, даже при том, что он привел с собой чужаков. Сразу чувствовалось, что Пургаз популярен, к нему без подобострастия, но очень почтительно подходили даже старики, произносили какие-то слова, уважительные, благожелательные.
Еще на привале я тихонько поинтересовалась у Вятича, что значит «инязор». Тот пожал плечами:
– Я не эрзя, Настя. Сейчас спросим.
Ответил человек, которого мы приняли за колдуна.
– Инязор, как у вас князь. Как раньше на Руси был князь, когда-то и у вас выбирали. Князь – это лучший, самый сильный и опытный. Хотя инязором может стать и молодой. Вот ты – инязор для своих воинов, они тебя выбрали, признали и уважают.
– А волхвы у вас есть? Вы волхв?
– Нет, у нас нет людей, которые только приносят жертвы богам или разговаривают с ними. С богами могут говорить все, необязательно на капище, можно на могилах предков. Предки услышат и передадут. А того, кто следит за приношением жертв, выбирают из лучших. Иногда всего на год, иногда надолго.
– А как передаются знания от одного поколения к другому?
Он явно не понял, пришлось переиначить вопрос:
– А как то, что люди знают, сохраняется от предков к потомкам?
– От матери к дочери, от отца к сыну, от одного инязора к другому.
Мало того, в веси явно был какой-то праздник. Как оказалось, лемдема – давали имя новорожденному мальчику, нечто вроде крестин. Уже все было готово к принесению жертв духам – покровителям дома и умершим предкам. Мы вовремя, правда, присутствие чужаков чуть смутило жителей веси, но отнеслись вежливо, все же мы явились вместе с их инязором.
Мы тихонько стояли в стороне, пока приносились жертвы, самой страшной из которых, как я поняла, был петух. Из нас таковые делать никто не собирался.
Когда какая-то женщина, судя по всему повитуха, подала большой пирог Пургазу, а второй взяла себе и подняла над головой младенца, я услышала, как инязор что-то ей тихо сказал, кажется, там было имя Вятич…
Так и есть, женщина, ударяя свой каравай о тот, что держал Пургаз, громко произнесла фразу, оканчивающуюся именем Вятич! Вокруг ахнули, а Пургаз, строго оглядев окружающих, что-то пояснил. Все как по команде повернулись к сотнику.
Сзади послышался чуть насмешливый голос нашего знакомого:
– Ребенку дали имя Вятич, а Пургаз объяснил, что это хорошее имя, потому что принадлежит хорошему человеку.
– Ну вот, Вятич, у тебя в эрзянской деревне крестник. – Я была настроена на веселый лад, а вот сотник на серьезный.
Он полез за пазуху, вынул оттуда какой-то оберег, снял через голову, пошептал над ним, держа в ладонях (все это в полной тишине, потому что эрзя стояли, кое-кто даже рты раскрыв), и протянул Пургазу. Инязор понял все без слов, он принял оберег и надел его на шею малышу.
И без объяснений было ясно, кто отец ребенка, один из молодых мужчин столь напряженно следил за всем происходящим, что перепутать невозможно. Пургаз повернулся к нему, что-то объяснил, папаша кивнул и поклонился Вятичу. Тот прижал руку к груди и склонился чуть не лицом в колени.
Теперь уж сородичи новорожденного зашумели, явно облегченно и даже радостно. Нас приняли за своих.
– Вятич, ты отдал свой оберег?
– Свой нельзя отдать, Настя. Я отдал один из наговоренных.
Я чуть подумала и снова полезла с расспросами:
– Но я же отдала Евпатию Коловрату?
– Чем все закончилось, помнишь? И для него, и для тебя.
– А если бы не отдала, он не погиб бы?!
– Все равно погиб, только гораздо раньше. Ты все правильно сделала, только ходишь теперь со шрамом.
– Тебе мешает мой шрам?
– Мне? Лично мне даже нравится, если по нему осторожно провести пальцами… – Вятич не делал того, о чем говорил, только смотрел, но у меня было такое ощущение, что его пальцы действительно касаются шрама, и все существо просто захлестнула теплая волна, – то ты отвечаешь не как ежик-колючка, а как милая барышня.
– Я… я…
Вятич только глянул чуть насмешливо и отправился разговаривать с Пургазом. А я осталась переваривать очередную загадку сотника.
Он словно видел меня насквозь, знал каждое движение моей души, знал лучше Андрея, с которым я спала два года, лучше князя Романа, для которого я, наверное, была одной из… Вятич умел приласкать, не прикасаясь, одним взглядом, полунамеком, тихим ласковым смехом. И я таяла, как мороженое на горячей печке, растекалась пломбиром по тарелке, хочешь – слизывай меня, хочешь – стряхивай.
Кто же ты, сотник Вятич?
С удивлением поймала себя на том, что не хочу разгадывать, пусть остается тайной. Так даже интересней, это как подарок под новогодней елкой в детстве, точно знаешь, что положил не Дед Мороз, а кто-то из родных, но веришь, что там именно то, что ты тайно желала. А нахождение рядом с Вятичем – это словно последний миг перед тем, как обертка подарка разорвется, – и чуть страшновато, и захватывающе одновременно.
В веси мы застряли на пару недель. Мужчин своих я просто не видела, им нашлось дело – валили лес для нового дома, меня сначала взяли под опеку женщины. Но толка было мало, они не знали русского, я – эрзянского, объяснялись только знаками, то и дело смеясь из-за накладок. Я возилась с детьми, рассказывая им сказки или напевая песенки, малышня меня понимала и того меньше. Но таков уж слог у нашего дорогого Александра Сергеевича, что его можно часами читать хоть в тундре, хоть в Непале, хоть в веси у эрзя в тринадцатом веке, сама мелодия стиха все равно берет за душу.
«Лукоморье» шло на ура и у детской, и у взрослой аудитории, впрочем, и «Евгений Онегин» тоже. Через день местная малышня ходила за мной хвостами, то и дело подставляя ладошки для «сороки-вороны», которая кашку варила. Однажды я в очередной раз рассказывала «Машу и медведей» в лицах, мелюзга с визгом бросалась прочь, когда старший медведь грубым голосом интересовался, кто сожрал его кашу, но тут же возвращалась обратно, чтобы услышать тонкий жалобный голосок обиженного Мишутки.
Я так увлеклась, что не заметила Вятича, стоявшего у самой двери. И только когда «поднялась на дыбы» в образе Михайлы Ивановича, выясняя, кто смял его постель, и оказалась прямо перед лицом сотника, вдруг увидела, как он на меня смотрит. В глазах было изумленное восхищение. От этого взгляда бросило в жар, но я храбро взяла себя в руки, тем более малышня уже теребила за рубашку, требуя продолжения представления, и действительно продолжила.
Мои моноспектакли на непонятном, но мелодичном языке имели оглушительный успех, но у меня нашлось и другое занятие, больше соответствующее моему предназначению, как я его понимала.
На второй день нашего пребывания ко мне подошел один из эрзя, покрутил в руках мой лук, сокрушенно покачал головой и что-то сказал. Я только развела руками. И без качаний головой прекрасно понимала, что лук у меня не ах, но Вятич не спешил мне менять, все равно стреляю плохо. А вот эрзя решил это сделать.
