– Роберт, нам нужно поговорить, – перебила его Элизабет. –
Наедине. – Джон, – сказала миссис Хоган, – я думаю, нам нужно пойти
прогуляться.
Только сейчас Элизабет вдруг подумала, что Роберт прятал от
нее газету нарочно – потому что знал, что в ней написано Предположение, что он
мог знать и не сказать ей об этом, казалось таким же страшным, как и то, что Ян
уже, возможно, казнят за убийство.
– Почему? – с внезапно вспыхнувшим гневом начала Элизабет.
– Что почему? – резко ответил Роберт.
– Почему ты не сказал мне о том, что написано в газете?
– Не хотелось тебя расстраивать.
– Что? – закричала она, но тут же поняла, что у нее нет
времени на обсуждение деталей. – Мы должны вернуться.
– Вернуться? – саркастически улыбнулся он. – Я не собираюсь
возвращаться.
Ему грозит повешение за то, что он убил меня. Надеюсь, что
так и случится. Этот подонок стоит того!
– Но за мое убийство его по крайней мере не повесят, –
сказала она, закидывая в чемодан свои вещи.
– Боюсь, что повесят, Элизабет.
Эта внезапная мягкость тона, это полное безразличие вдруг
обдали Элизабет ледяным холодом, и в душе ее начало зарождаться ужасное
подозрение.
– Если бы я оставила записку, как собиралась, – начала она,
– ничего бы этого не случилось. Ян показал бы записку… – Она вдруг умолкла,
пораженная новой мыслью: в газете было написано, что, по показаниям свидетелей,
Роберт дважды пытался убить Яна, а не наоборот. И если Роберт солгал в этом, то
он мог… тогда и все остальное сказанное им – ложь. Уже знакомая боль
предательства сдавила ей грудь, отнимая силы, только на этот раз ее предал
Роберт, а не Ян. Ян никогда ее не предавал.
– Все это грязная ложь, верно? – с холодным спокойствием
спросила Элизабет, сдерживая готовые выплеснуться чувства.
– Он разрушил мою жизнь, – прошипел Роберт, испепеляя ее
гневным взглядом, словно это она была предательницей. – И не все из этого ложь.
Он действительно посадил меня на свое судно, но в Сан-Делора я сбежал.
Элизабет прерывисто вздохнула.
– А твоя спина? Как это произошло?
– У меня не было денег, черт тебя возьми, – у меня не было
ничего, кроме той одежды, в которой я бежал. Я продал себя в рабство, чтобы
добраться до Америки, и это, – закричал он, – это свидетельство того, как мой
хозяин обращался с рабами, которые воро… которые работали недостаточно быстро.
– Ты хотел сказать «воровали»?! – тоже закричала она, дрожа
от ярости. – Не лги мне, хватит. А шахты, шахты, о которых ты говорил, – черные
подземные тоннели?
– Я работал в шахте несколько месяцев, – оскалился Роберт,
угрожающе надвигаясь на нее.
Элизабет схватилась за ридикюль и отступила назад, но он
вцепился ей в плечи и резко встряхнул.
– Я видел страшные вещи, я сам совершал немыслимые поступки
– и все это произошло только потому, что я попытался вступиться за твою честь,
а ты тем временем, пока я варился в аду, вела себя как последняя шлюха с этим
сукиным сыном!
Элизабет попыталась вывернуться, но не смогла. Внезапно ей
стало страшно.
– Когда же я наконец вернулся, то узнал из газет, как
чудесно жила моя маленькая сестренка, посещая светские рауты, пока я гнил на
плантациях сахарного тростника…
– Твоя маленькая сестренка, – воскликнула Элизабет, –
продала все, что только можно, чтобы расплатиться с твоими долгами, черт тебя
подери! И если бы ты высунул нос до того, как я распродала все, что было в
Хэвенхёрсте, то тут же угодил бы в долговую тюрьму! – Ее начала охватывать
паника. – Роберт, пожалуйста, – заговорила она, сглатывая слезы и вглядываясь
ищущим взглядом в его безжалостное лицо. – Пожалуйста. Ты же мой брат. И
частично то, что ты говоришь, – правда. Потому что я действительно в какой-то
степени явилась причиной того, что случилось с тобой. Я, а не Ян. Если бы он и
в самом деле был жестоким человеком, то обошелся бы с тобой гораздо хуже. Он
мог бы сдать тебя властям. Большинство людей так и поступили бы на его месте, и
тогда ты провел бы остаток жизни за решеткой.
Роберт еще крепче сдавил ее плечи и упрямо выдвинул вперед
подбородок.
Элизабет больше не могла сдерживать слезы, как не могла
ненавидеть Роберта за то, что тот хотел сделать с Яном. Она приложила руку к
его впалой щеке, глядя на него глазами, полными слез.
– Роберт, – с болью в голосе проговорила она, – я люблю
тебя. Думаю, и ты меня любишь. И если ты собираешься удержать меня здесь силой,
боюсь, что для этого тебе придется убить меня.
Он отпихнул ее, словно прикосновение к ее коже жгло ему
руки, и Элизабет опустилась на кровать, все еще сжимая в руках раскрытый
ридикюль. С горечью в сердце от осознания пережитых им страданий Элизабет
смотрела, как он мечется по комнате, словно загнанный, зверь. Потом выложила
деньги на кровать и отсчитала себе столько, сколько было необходимо на дорогу.
– Бобби, – тихо позвала она. Его плечи напряглись, когда он
услышал свое уменьшительное имя, которым она называла его в детстве. – Подойди
сюда, пожалуйста.
Элизабет видела, как он борется с собой, продолжая метаться
по комнате, потом он вдруг стремительно подошел к кровати и встал перед ней.
– Здесь – целое состояние, – сказала она все тем же
печальным мягким голосом. – Эти деньги – твои. Возьми их и поезжай, куда
хочешь, Бобби. – Она дотронулась до его рукава и прошептала, вглядываясь в его
лицо. – Все позади. Мщения больше не будет. Возьми эти деньги и садись на
первый же корабль.
Он хотел что-то сказать, но она быстро замотала головой.
– Только не говори мне, куда поедешь, если ты собирался
сказать именно это. Меня будут спрашивать о тебе, и если ты будешь знать, что
мне неизвестно, где ты находишься, ты будешь чувствовать себя в безопасности –
и от меня, и от Яна, и от английских законов.
Она видела, как он сглатывает слезы, уставившись несчастными
глазами на деньги, лежащие на кровати. В голове у нее вдруг прояснилось, мысль четко
заработала.
– Через полгода, – продолжила она уже быстрее, – я внесу
дополнительную сумму в любой банк, который ты мне назовешь. Дай объявление в
«Таймс» для Элизабет… Дункан, – быстро придумала она, – и я положу деньги на
имя, которое ты укажешь в объявлении.
Он не двигался, и она крепче сжала свой ридикюль.
– Бобби, нужно решать сейчас. У нас слишком мало времени. С
минуту Роберт не мог говорить, потом вздохнул, и черты его лица разгладились.
