— Это было доказано. С помощью микроскопа. «Мужские» сперматозоиды двигаются быстрее.
— Думаю, они не только быстрее, но и глупее.
— Ну началось. Тебе бы только их обругать. Ни в чем себе не отказывай. Они нам все равно не нужны. Нам нужен добрый старый медленный «женский» сперматозоид.
— Все равно это смешно. Я же не часовой механизм, Милт.
— Мне это будет сложнее, чем тебе.
— Ничего не желаю слышать.
— А мне казалось, что ты хочешь дочь.
— Хочу.
— Значит, так мы ее и получим.
Тесси только со смехом отмахнулась. Однако за ее сарказмом таились серьезные нравственные сомнения. Вмешательство в столь таинственный процесс как рождение ребенка представлялось ей непозволительным высокомерием. Уж не говоря о том, что Тесси не верила в возможность этого. А если это и было возможно, то она считала, что делать этого не следует.
Конечно же рассказчик, находящийся в моем положении — ведь я еще и зачат-то не был, — не может ручаться за истинность вышеизложенного. Я могу объяснить эту манию, появившуюся у моего отца весной 1959 года, лишь как один из симптомов общей веры в прогресс, которой тогда было заражено все население Америки. Всего за два года до этого в космос был запущен спутник. Полиомиелит, обрекавший в детстве моих родителей на летние заточения, был побежден с помощью вакцины Солка. Никто тогда еще не догадывался, что вирусы окажутся умнее людей, и все считали, что скоро они станут достоянием прошлого. В эту оптимистическую эпоху послевоенной Америки, конец которой я захватил, каждый считал себя хозяином собственной судьбы, поэтому не было ничего удивительного, что и мой отец хотел быть таким же. Через несколько дней после того как Мильтон поделился своим планом с Тесси, он вернулся домой с подарком. Это была ювелирная коробочка, перевязанная лентой.
— Это для чего? — с подозрением осведомилась Тесси.
— Что значит «для чего»?
— Сегодня не день моего рождения. И не годовщина свадьбы. Так с чего бы тебе вдруг делать мне подарок?
— А что, для этого нужны какие-то особые причины? Ну, давай. Открывай.
Тесси с неуверенным видом поджала губу. Но устоять перед ювелирной коробочкой, когда ты держишь ее в руках, довольно трудно. Поэтому в конце концов она развязала ленту и открыла ее.
Внутри на черном бархате лежал термометр.
— Термометр, — промолвила моя мать.
— Это не простой термометр, — пояснил Мильтон. — Мне пришлось обойти три аптеки, прежде чем я нашел то, что нужно.
— Какая-то особенно дорогая модель?
— Да, — ответил Мильтон. — Это базальный термометр. Он указывает температуру с точностью до одной десятой градуса. — Он наморщил лоб. — Обычные термометры регистрируют только одну пятую градуса. А этот каждую десятую. Попробуй. Возьми его в рот.
— У меня нет температуры, — сказала Тесси.
— Дело не в температуре. Им пользуются для того, чтобы определить базальную температуру. Он гораздо более точен по сравнению с обычным градусником.
— В следующий раз подари мне ожерелье.
Но Мильтон не уступал.
— Тесс, температура твоего тела постоянно меняется. Может, ты и не замечаешь, но это так. Ты находишься в постоянном движении. Ну вот, например, — легкое откашливание — у тебя происходит овуляция. И тогда твоя температура повышается. Обычно на шесть десятых градуса. Таким образом, если мы хотим прибегнуть к системе, о которой мы недавно говорили, — все более распаляясь, продолжал отец, не обращая внимание на то, что мама хмурится, — тебе сначала надо будет определить свою базальную температуру. Совершенно не обязательно, что она будет составлять девяносто восемь и шесть десятых градуса. У всех есть небольшие различия. Это я тоже узнал у дяди Пита. Как бы там ни было, установив свою базальную температуру, дальше ты начинаешь следить, когда она поднимется на шесть десятых градуса. И именно в этот момент, если мы хотим все это провернуть, ну, ты понимаешь, тогда мы идем и смешиваем свой коктейль.
Моя мать ничего не ответила. Она положила термометр обратно в футляр, закрыла его и вернула мужу.
— Ладно, — сказал он. — Хорошо. Поступай как знаешь. И у нас будет еще один мальчик. Номер два. Если ты хочешь этого, пусть будет так.
— Пока я не уверена, что у нас вообще кто-нибудь будет, — ответила моя мать.
А я тем временем дожидался своего часа в прихожей жизни. И ни единого проблеска в отцовских глазах — он сидит и мрачно смотрит на термометр. Мама поднимается с козетки и, прижав ладонь ко лбу, направляется к лестнице, что делает вероятность моего появления на свет все более сомнительной. Отец обходит дом, выключает свет и запирает двери. Но когда он поднимается наверх, для меня снова начинает брезжить надежда. Время идеально подходит для того, чтобы сделать меня таким, каков я есть. Еще час — и набор генов будет уже иным. Мое зачатие еще впереди, и тем не менее мои родители уже приступили к своему медленному проникновению друг в друга. В верхнем коридоре горит ночник в форме Акрополя, подаренный Джеки Халас, которая владеет сувенирной лавкой. Когда отец входит в спальню, мама сидит за туалетным столиком. Двумя пальцами она накладывает на лицо ночной крем и промакивает его салфеткой. Стоит моему отцу сказать ласковое слово, и она простит его. И тогда в эту ночь мог бы быть зачат не я, а кто-нибудь другой. Бессчетное количество возможных личностей толпится на пороге, и среди них я, но ни у кого нет гарантированного входного билета. Медленно ползет время, и планеты с обычной скоростью вершат свой путь в небесах, и меняется погода, ибо моя мать, боящаяся гроз, наверняка прильнула бы к отцу, пойди в эту ночь дождь. Но нет, небо всю ночь упорно было чистым, соперничая в упрямстве с моими родителями. Свет в спальне погас, и каждый улегся на свою сторону кровати. «Спокойной ночи», — произнесла мама. «Увидимся утром», — ответил отец. И все, что предшествовало моему зачатию, встает на свои места, словно в соответствии с каким-то заранее разработанным планом. Возможно, именно потому я так часто думаю об этом.
В следующее воскресенье мать с моим братом и Дездемоной пошла в церковь. Отец никогда не ходил с ними, став вероотступником в восьмилетнем возрасте из-за непомерных цен на поминальные свечи. Мой дед тоже предпочитал по утрам заниматься переводом на новогреческий «восстановленных» поэм Сапфо. В течение последующих семи лет, несмотря на повторявшиеся инсульты, он продолжал трудиться за своим письменным столом, склеивая легендарные фрагменты в одно крупное мозаичное полотно, добавляя строфу там, коду здесь, скрепляя их анапестами и ямбами. А по вечерам он слушал бордельную музыку и курил свой кальян.
В 1959 году греческая православная церковь Успения располагалась на Шарлевуа. Именно там меня крестили менее чем через год, и там я был обращен в православную веру. Священники, присылаемые Константинопольской патриархией, сменялись в этой церкви, как правило, раз в полгода: они прибывали облеченные властью, в нарядных одеяниях, соответствовавших их сану, но проходило время, и они начинали уставать от постоянных ссор между прихожанами, нападок и критики в свой адрес и необходимости усмирять верующих, которые вели себя в церкви как болельщики на стадионе, а главное от того, что каждый раз им приходилось служить дважды — один раз на греческом, а другой на английском. Так шла жизнь в церкви Успения, с ее одухотворенными кофепитиями, с протекающей крышей и прогнившим фундаментом, с жалкими национальными празднествами и уроками катехизиса, которые поддерживали еле теплившееся в нас православное наследие, обреченное на гибель в великой диаспоре. Тесси миновала наполненные песком подносы для свечей и двинулась вместе со своими спутниками по центральному проходу. Наверху, как огромный поплавок на параде в честь Дня благодарения, парил Христос Вседержитель. Вырезанный на куполе, он охватывал все пространство. И в отличие от страждущих и земных Иисусов, изображенных на стенах, этот был совершенным и всемогущим властителем жизни нездешней. Он простирал руки к апостолам над алтарем, которые держали свитки из овечьих шкур с записанными на них Евангелиями. И моя мать, которая всю жизнь безуспешно пыталась в него поверить, подняла глаза в надежде на помощь.
