Я заставил Пункт Одиннадцать проехать через Индейскую деревню, мимо нашего старого дома. Перед встречей с мамой мне нужно было принять ванну ностальгии. По обочинам дороги все так же росли деревья, сквозь которые была видна замерзшая река. А я думал о поразительной способности мира вмещать в себя такое количество жизней. По улицам ходили люди, обремененные тысячами проблем — финансами, отношениями, образованием. Обитатели этих мест влюблялись, женились, лечились от наркозависимости, учились кататься на коньках, приобретали бифокальные очки, готовились к экзаменам, примеряли одежду, ходили в парикмахерские и появлялись на свет. А в некоторых домах люди старели, болели и умирали, оставляя горевать своих родственников. Все это происходило постоянно и незаметно, и только это имело значение. Лишь смерть придает жизни весомость. По сравнению с этим мои физиологические метаморфозы были чистой ерундой, которые могли интересовать лишь сутенера.
А потом мы добрались до Гросс-Пойнта. По обеим сторонам нашей улицы стояли обнаженные вязы, а клумбы перед теплицами были покрыты смерзшимся снегом. Мое тело не могло остаться безразличным при виде родного дома, и все во мне трепетало от счастья. Я испытывал чисто собачьи чувства: я был полон любви и глух к трагедии. Я был дома, в Мидлсексе. На подоконнике того окна я сидел часами, читая книги и поедая тутовые ягоды.
Дорожка не была расчищена. Ни у кого не было времени, чтобы подумать об этом. Пункт Одиннадцать резко свернул, и мы подпрыгнули, ударившись о землю выхлопной трубой. Потом мы остановились, и он, открыв багажник, достал мой чемодан, собираясь отнести его в дом. И тут его что-то остановило.
— Алло, братан. Думаю, ты и сам в состоянии это сделать, — заметил он и злорадно ухмыльнулся. Было видно, что эта смена ролей доставляет ему удовольствие.
Он воспринимал происшедшую со мной метаморфозу как головоломку, из тех, что печатают на последних страницах научно-фантастических журналов.
— Не будем увлекаться, — ответил я. — Можешь носить мой чемодан, когда тебе вздумается.
— Лови! — крикнул Пункт Одиннадцать и швырнул его мне. Я поймал чемодан, слегка попятившись. И в этот момент дверь в доме открылась, и на пороге появилась мама в домашних тапочках.
И Тесси Стефанидис, пошедшая в свое время на уступку мужу, чтобы дьявольскими методами произвести на свет девочку, теперь увидела на заснеженной дорожке плод своего творения. Уж точно не дочь, а по виду скорее сын. У нее болело сердце и не было сил, чтобы принять этот новый поворот событий. Для нее было неприемлемо, чтобы я существовал в виде лица мужского пола. Она считала, что я не имею на это права. В конце концов, она родила, вскормила и воспитала меня. Она знала меня тогда, когда я еще ничего не понимал, и теперь ей отказывали в праве голоса. Жизнь сделала одно, а потом, резко развернувшись, совсем другое. Тесси не понимала, как такое могло произойти. Она все еще различала на моем лице черты Каллиопы, но над верхней губой у меня уже пробивались усики, а подбородок был покрыт свежей щетиной. С точки зрения Тесси в этом было что-то преступное. Она не могла отделаться от мысли, что мой приезд является сведением счетов — Мильтон уже был наказан, а ее наказание только начинается. И поэтому она неподвижно стояла в дверях.
— Привет, мама, — сказал я. — Я вернулся.
Я двинулся к ней, нагнулся, чтобы поставить чемодан, а когда поднял голову, лицо Тесси уже изменилось. Она много месяцев готовилась к этому моменту. Брови ее приподнялись, а углы рта разъехались в стороны, покрыв морщинками впалые щеки. На ее лице появилось выражение матери, наблюдающей за тем, как врач снимает повязку с тяжелых ожогов ребенка. Искусственно оптимистичное выражение. И все же оно говорило мне, что Тесси попытается свыкнуться с новым положением вещей. Она была сломлена происшедшим со мной, но ради меня готова была это вытерпеть.
Мы обнялись. Несмотря на свой рост, я положил голову ей на плечо и зарыдал, а она принялась гладить мои волосы.
— Зачем? Зачем? — всхлипывала она, качая головой. Я подумал, что она говорит о Мильтоне, но она уточнила: — Зачем ты сбежал?
— Надо было.
— Может, проще было остаться таким, каким ты был?
Я поднял голову и посмотрел ей в глаза.
— Я всегда был таким, — ответил я.
Вот интересно — как у нас проходит привыкание? Что происходит с нашими воспоминаниями? Должна ли была Каллиопа умереть, чтобы родился Калл? На все эти вопросы я могу ответить одним-единственным трюизмом: просто поразительно, к чему может привыкнуть человек. После моего возвращения из Сан-Франциско и перехода в мужское состояние мои родственники, вопреки расхожему мнению, вдруг поняли, что пол играет очень небольшую роль в жизни. Мое превращение в мальчика оказалось гораздо менее драматичным, нежели, скажем, путешествие из детства в юность. Во многих отношениях я остался тем же человеком, что и был. Даже теперь, когда я веду жизнь зрелого мужчины, во многих смыслах я остаюсь дочерью Тесси. Я до сих пор звоню ей каждое воскресенье. Мне она рассказывает о своих бесконечных болезнях. И как хорошая дочь, я буду ухаживать за ней, когда она состарится. Мы до сих пор обсуждаем с ней мужские недостатки, а когда я приезжаю домой, вместе ходим в парикмахерскую. Теперь в соответствии с духом времени в «Золотом руне» стригут не только женщин, но и мужчин. И я теперь позволяю старой доброй Софи сделать мне короткую стрижку, чего ей всегда так хотелось.
Но все это было уже позже. А пока мы спешили, потому что на часах было уже десять утра. Лимузин из траурного зала должен был прибыть в половине одиннадцатого.
— Тебе надо вымыться, — сказала мне Тесси.
Эти похороны, как и любые другие, делали свое дело, не давая сосредоточиться на переживаниях. Тесси взяла меня под руку и провела в дом. Мидлсекс был погружен в траур. Зеркало в кабинете было завешено черной тканью, раздвижные двери украшены черными ленточками. Повсюду были видны штрихи старой иммиграции. В доме царили противоестественные тишина и сумрак. Огромные окна, как всегда, создавали внутри дома ту же атмосферу, что и на улице, и поэтому теперь казалось, что в гостиной лежит снег.
— Я думаю, ты можешь идти в этом костюме, — заметил Пункт Одиннадцать. — Вполне соответствует.
— А у тебя самого-то есть костюм?
— Нет. Но я же не посещал частную школу. Где ты его, кстати, раздобыл? От него воняет.
— По крайней мере это настоящий костюм.
Тесси внимательно наблюдала за тем, как мы с братом подкалываем друг друга, пытаясь научиться у него легкому отношению к тому, что со мной произошло. Она не была уверена, что ей это удастся, и тем не менее наблюдала, как с этим справляется молодое поколение.
И вдруг раздался странный звук, напоминающий орлиный клекот. Это заработал интерком: «Тесси, дорогая!»
Естественно, все эти иммигрантские штрихи в доме не являлись делом рук Тесси. По интеркому кричал не кто иной, как Дездемона.
О терпеливый читатель, наверное тебя интересует, что стало с моей бабкой. Ты, вероятно, помнишь, что, приковав себя к постели, Дездемона начала увядать. Но делала она это намеренно. Я позволил ей исчезнуть из своего повествования, потому что, положа руку на сердце, мало обращал на нее внимания в течение драматических лет своей трансформации. Но все последние пять лет она так и продолжала лежать на кровати в домике для гостей. За время обучения в школе и романа с Объектом я лишь изредка вспоминал о ее существовании. Я видел, как Тесси готовит ей еду и относит в домик подносы. Каждый вечер я наблюдал за своим отцом, наносившим ей визиты с грелками и лекарствами. Тогда он, испытывая всё большие трудности, говорил с ней по-гречески. Во время войны Дездемоне так и не удалось научить своего сына писать по-гречески. А теперь она с ужасом осознавала, что он разучился и говорить. Иногда я сам приносил ей подносы и на несколько мгновений погружался в ее закапсулированное существование. На прикроватном столике для уверенности по-прежнему стояла фотография ее будущих похоронных принадлежностей.
