– От года до шести… – повторил задумчиво Николай. – Подходящий возраст.
Хотелось спросить, для чего подходящий, но Уля не спросила. А Лавров все не успокаивался:
– Привели вам малыша, допустим, его на вокзале нашли. И что дальше?
– Сначала его врач осматривал, – послушно объясняла Акулина, – затем ребеночка в карантин отправляли. Матушка Аполлинария куда надо о подкидыше или найденыше сообщала, там проверяли, может, его кто ищет. Ну а потом в группу определяли. Обязательно медкарту оформляли, куда все данные записывались: чем болел, какие прививки сделали, психологические характеристики. Когда время приходило, воспитанник с личным делом в другой приют уезжал.
– И все папки сгорели? – почему-то еще раз удостоверился хирург.
– Да, случилась такая беда, – подтвердила Звонарева. – У нас на момент пожара жило пятнадцать малышей. И их документы, и архив погибли, одна печать целой осталась.
– Куда подевались воспитанники? – наседал Лавров. – Насколько я понял, ваш интернат не восстановили?
– На месте здания пепелище, – грустно ответила Акулина. – А вот деткам повезло, их в семьи взяли. У нас и раньше малышей добрые люди брали. Матушка Аполлинария очень строга была, крошек исключительно воцерковленным людям отдавала. Но усыновители не так уж часто заглядывали, а тут прямо косяком потянулись. Три четверти сироток батюшки из разных приходов приголубили, да и остальные в надежные руки попали. Матушка мне сказала: «Вот, Уля, не надо никогда рыдать, если беда пришла. Прими испытание безропотно, оно тебе добром обернется. Плакала ты, на обгорелый остов глядючи, а детям пожар во благо пошел».
– Кто занимался в приюте усыновлением? – спросил Николай.
– Матушка Аполлинария и сестра Гликерия, – пояснила Уля, – только они.
– Аполлинария… – протянул Лавров. – Все на ней, значит, завязано. А сестра Гликерия где работает?
– Болеет она очень, – вздохнула Акулина, – старенькая совсем, живет в монастыре в Аносино. А матушка Аполлинария в Конкино, настоятельницей.
Николай замолчал. Уля подумала, что странный разговор закончился, но Лавров начал сыпать новыми вопросами:
– Сколько народа в приюте работало?
– Точно не припомню, – пробормотала Звонарева.
– Постарайся, это очень важно. И заодно скажи, куда они все после пожара подевались, – потребовал врач.
– Там было три сестры и я, – пояснила Акулина. – Гликерия болеет, Наталия скончалась сразу после пожара, глухонемая Екатерина с матушкой Аполлинарией служат в Конкино. Я перед вами. Еще доктор Михаил Антонович нам от доброго сердца помогал. Он в детской больнице работал, человек верующий, поэтому наших воспитанников всегда осматривал. Опытный был специалист, грамотный.
– Был? – повторил Николай. – Он умер?
– Уехал за границу, – вздохнула бывшая медсестра, – куда, не помню. Приют еще целым был, когда он прощаться пришел. Сказал матушке Аполлинарии: «Извините, покидаю вас, представился шанс на квартиру заработать». Еще разные люди о детках заботились, из числа тех, кто в монастырь пожить приезжает. Но их я не помню, много таких было и менялись часто.
– Уля, – после паузы тихо сказал Лавров, – если когда-нибудь у тебя спросят, был ли в приюте мальчик Иван Сергеев, ты должна ответить: «Да. Его усыновил Николай Петрович Лавров. Очень хорошо помню и ребенка, и то, как его новые родители забирали. Как раз за день до пожара Иван в новую семью уехал, ему исполнилось четыре года».
– Но у нас не было такого малыша, – опешила Акулина.
– Знаю. А ты скажи, что был! – попросил Николай. – Документы детей погибли, никто тебя на лжи не поймает.
Звонарева почувствовала дискомфорт. Врать она не умела и учиться этому не собиралась. Но доктор Лавров сделал бывшей медсестре много хорошего, отказать ему в просьбе как-то… неблагородно. Акулина рискнула спросить:
– А зачем вам это?
Николай опустил глаза.
– У нас с женой умерла дочь Анечка. Регина никак утешиться не могла, плакала день и ночь. Я подумал: надо взять ребенка из детдома, супруга о нем заботиться будет и отвлечется от мрачных мыслей. Но оказалось, что очень непросто сироту пригреть, долго ждать надо, пока все инстанции пройдешь. Я отправился на вокзал, там в стайке беспризорников обнаружил малыша подходящего, сходного с Аней возраста, и забрал его. Регина духом воспряла. Ванечке у нас очень хорошо, но ведь могут спросить, откуда у Лавровых сын взялся? Вот я и придумал: буду говорить, что взял крошку из сгоревшего приюта.
Уля начала креститься.
– Вот беда! Ой, горе! Что же с Анечкой приключилось?
– Неоперабельный порок сердца, – ответил Николай. – Но мы решили рискнуть, сделали операцию – и потеряли ребенка.
Акулина удивилась. Аня совсем не выглядела больной – крепкая, толстощекая, излишне шумная, подвижная девочка. Она часто капризничала, была избалована и не походила на малышку с кардиологической проблемой. Но вслух Звонарева свое недоумение не высказала, заметила только:
– Невинное дитя всегда становится ангелом. Анечка нагрешить не успела, ваша доченька в раю. Это утешение.
– М-м-м… – неопределенно промычал хирург. – Так как? Если кто про Ваню спросит, вспомнишь о моей просьбе?
– Ой, – встревожилась Уля, – но ведь нельзя было просто зайти в приют и взять ребенка. Там целая процедура, матушка Аполлинария все справки тщательно оформляла, своей личной печатью заверяла.
– Хм, матушка с печатью, – как-то зло произнес Лавров. – Насчет документов не волнуйся, этот вопрос я решу. Ты, главное, если кто интересоваться будет, подтверди, что Ваня был в приюте.
– Хорошо, – через силу ответила Акулина…
Рассказав это, Звонарева замолчала и опустила голову.
– Вас спрашивал кто-то про Ваню? – спросила я.
– Никогда, – отрезала собеседница, – ни единого разочка. А насчет тех таблеток, что Николай Петрович дал… Он, пока мама жива была, очень нам помогал, давал мне деньги и пилюли. Мы с ним в городе пересекались, на Новодонскую он не приезжал больше. Больница, где Лавров работал, постоянно участвовала в разных клинических испытаниях. Перед тем как новый медикамент на рынок выбросить, его на последнем этапе апробации дают людям – набирают две группы больных, одни получают настоящий препарат, другие – сахарные таблетки. Николай делился экспериментальными обезболивающими, маме от них легче становилось. Я ему ноги была готова целовать за его доброту. Потом препаратов не стало, месяца три перерыв получился. И вдруг Лавров позвонил, позвал меня на встречу. Пришел радостный, протянул флакончик и сказал: «Это Анне Игнатьевне. Но смотри, никому ни слова. Это не лабораторный препарат. Если кто узнает, что я лекарство взял, неприятностей не оберусь. Оно строгой учетности, на особом хранении. Мощнее обезболивающего пока не изобрели». Но я не успела его дать маме, она в тот вечер умерла. Никого Николай Петрович не убивал! Лавров не способен на страшное преступление. Это все. Последнее, что он для меня сделал, – помог с деньгами на похороны. Я за него каждый день молюсь. В том, что он просил про Ивана соврать, ничего дурного нет. Это ложь во спасение. Зато мальчик обрел семью. Ну, да, Николай Петрович поступил импульсивно, незаконно, но кому хуже от этого стало?
