– Почему? – повторил я.
Медовый свет ушел, в клубах дыма от мангала яблони бродили по саду, как привидения.
– Нельзя – и все. Теперь ты мне доверяешь?
– Да, – сказал я.
– И напрасно. Не надо мне доверять. Вообще – ничего не надо. Я сейчас, а то глинтвейн закипит, а ему нельзя. Он горячий уже.
– А завтра? Когда все закончится? Может, когда ты увидишься с отцом... Хочешь, я с ним поговорю? Попрошу твоей руки? Хочешь?
– Завтра никогда не наступает, – сказала Рогнеда, – ты же знаешь.
«Патек Филипп» на запястье тикал тихо и ровно.
* * *
Я заказал такси и позвонил папе. Спросил, не надо ли за ним с тетей Лизой заехать, но папа сказал, что спасибо, не надо, Сережа пришлет машину.
Сбор родственников, оказывается, намечался вовсе не в «Ореанде» и не в «Жемчужине», а в «Палас-отеле», совсем неподалеку от пиццерии, где мы сидели со Сметанкиным. Здоровая такая летающая тарелка из стали и стекла, нахлобученная над обрывом, с видом на море. Когда-нибудь она либо взлетит, либо упадет.
По периметру она была опоясана, как это у них, у пришельцев, принято, большими панорамными окнами, и сейчас эти окна светились сами собой на фоне сереющего неба и моря. Наверное, там, за этими окнами, белые скатерти и салфетки, свернутые конусом на белых тарелках.
У эспланады две чайки дрались между собой за хлебную корку.
Я открыл дверцу и подал Рогнеде руку.
Из машин выходили мужчины и женщины, мужчины с одобрением поглядывали на Рогнеду и с завистью – на меня, а женщины – наоборот.
Я их понимал.
Я не понимал только, как можно ухитряться шикарно выглядеть в таких чудовищных лохмотьях. Да еще с пирсингом в ноздре.
Она была как супермодель. Как мечта любого мужчины.
Она положила черные лаковые ноготки на сгиб моего черного кашемирового рукава, и мы прошли в холл.
Женщины, косясь друг на друга, прихорашивались перед зеркалами, мужчины равнодушно прятали номерки в нагрудные карманы серых и черных пиджаков. В твиде был только я. Богема, что с меня возьмешь.
Сметанкинские родственники. Ну-ну.
Рогнеда равнодушно подправляла помаду, сидя нога на ногу на кожаном пуфике у ресепшн. Сегодня она выбрала вампирский стиль: белое-белое лицо и ярко-красная помада. Несколько сметанкинских родственников мужского пола завороженно топтались вокруг. Один наступил на ногу собственной жене.
Тут входная дверь услужливо раздвинулась сама собой, и в нее торжественно вошел мой папа под руку с тетей Лизой.
Темный костюм он последний раз надевал, кажется, на мамины похороны, но галстука этого, шелкового, зеленовато-золотого, повязанного аккуратным красивым узлом, я у него никогда не видел. Тетя Лиза в свежей прическе, бежевом ворсистом пальто, оживленно переваливалась с ноги на ногу, точно утка.
Папа взглянул в мою сторону.
А я-то не верил в Рогнедину магию – папа аж засветился. Может, это мой новый имидж произвел на него такое впечатление?
Папа высвободил руку из-под локтя тети Лизы. У него было такое лицо... Помню, он однажды встречал меня из продленки.
А потом за мной выбежала училка и сказала, что нас у нее много, а она одна, и с мальчиком, который отказывается обедать за одним столом с товарищами, пускай разбираются родители.
Папа сделал шаг мне навстречу.
Я тоже сделал шаг ему навстречу.
Он раскрыл руки, как для объятия.
Пошлейшая вообще-то сцена.
Сын воссоединяется с отцом на всеобщем воссоединении родственников.
Папа, по дороге кивнув мне, прошел мимо. Для этого ему пришлось обойти меня. Я так и остался стоять, чуть расставив руки, поэтому занимал много места.
– Сережа, – сказал папа.
Я обернулся.
Сметанкин шел папе навстречу, руки он тоже распахнул на всю ширину, и теперь они с папой обнимались как чудом обретенные родственники.
– Дядя Саша, как я рад, что ты пришел, – говорил Сметанкин.
А папа говорил:
– Сереженька, познакомься, это твоя тетя Лиза, дочка Сонечки.
Тетя Лиза качнула свежекрашенной прической.
– Сереженька, Александр Яковлевич о вас так много говорил!
Они еще немножко пообнимались. У Сметанкина было лицо абсолютно счастливого человека. Мне сделалось его жалко. Может, он был бы не таким плохим родственником?
Обнимая за плечи Сметанкина, папа гордо огляделся и заметил меня.
– А вот и мой сын, – сказал он. В голосе его по-прежнему звучала гордость, скорее всего, по инерции.
– Мы встречались, – сказал Сметанкин дружелюбно.
– Он у меня писатель, – сказал папа.
Откуда он это взял? Но я протестовать не стал.
– Знаю, – сурово сказал Сметанкин.
– И его... – папа запнулся, поскольку статус Рогнеды был для него неясен. Еще бы, после всего, что она ему наплела.
– Моя невеста, – сказал я. А вдруг на этом безумном сборище все сказанное становится правдой?
– На самом деле я его стилист, – с холодной сверкающей улыбкой пояснила Рогнеда.
Это Сметанкина не интересовало. Его интересовал папа. И тетя Лиза. И другие родственники.
У Сметанкина была своя магия. Магия Рогнеды на него не действовала.
– Вы сидите рядом со мной, дядя Саша, – сказал он папе, – и не спорьте.
– Конечно, Сереженька, – согласился папа.
– Там таблички расставлены.
Сметанкин окинул взглядом холл, где кучками толпились гости. Я подумал, что лицо его опять изменилось: он стал похож на кого-то очень знакомого... старая фотография? Пятна света на дощатой поверхности столика? Мороженое из мокрой алюминиевой вазочки? Господи, он был точь-в-точь мой папа в молодости. С известными поправками, конечно.
Но ведь этого не может быть.
Он не имеет к нашей семье никакого отношения.
Или Эмма Генриховна ошиблась? И он никакой не ее сын. Бывают же совпадения.
Официант в черном пиджаке ловко продвигался меж гостей, держа на согнутой руке поднос с бокалами шампанского. Пузырьки отрывались от чуть матовых стенок, уходили вверх и пропадали в никуда.
Я взял бокал шампанского и не глядя передал Рогнеде. Второй взял себе. Шампанское было холодным. И вообще неплохим.
Тетя Лиза оживленно переговаривалась с супружеской парой: женщина с широким северным лицом и ее невысокий костистый лысоватый спутник. Красноярские родичи? Дети тети Аллы?
Распахнутое небо за панорамными окнами медленно темнело, припухшие полосы облаков смыкались, словно нечувствительно срастались края операционных швов.
