– Ну? – хмуро сказал Шевчук.
– Адась… не в службу, а в дружбу… Тут вчера тебя один малый искал… может, у тебя случайно… пара-другая граммов.
– А, – холодно сказал Шевчук, – этот… А теперь он, значит, тебя послал. Что, наверху уже антибиотиков нет?
– Да ему не для себя. Кот у него, понимаешь…
– Кот… – фыркнул Шевчук. – Я ему сказал – у нас тут этих кошек… пусть ловит любую паршивую тварь, она ему еще спасибо скажет. Зажрались вы там, наверху. С жиру беситесь.
– Какое с жиру, Адась, он же лимитчик. Электрик по разнарядке. У него никого и нет, кроме кота этого.
– Тебе-то что до него? Дружок, что ли?
– Мы тут с ним одно дело задумали. Считает он здорово.
У Шевчука появился какой-то проблеск интереса в глазах.
– Надо же, всегда ты был таким… добропорядочным.
– Я и сейчас добропорядочный. Такую штуку, как мы с ним, в Америке группа Шапиро вполне легально разрабатывает, я слышал.
– Что нам та Америка, – неопределенно проговорил Шевчук, – а чего этот твой электрик на черный рынок не пошел? Вон в доках толкачей полно.
– Боится он, Адась. Мало, что отраву какую подсунут, так его самого заметут. А он же и так… на птичьих правах.
Шевчук помялся.
– Есть у меня пара граммов… на случай держал… но…
– Да я сколько попросишь…
Он заломил такую цену, что у меня глаза на лоб полезли, но я молча отсчитал купюры.
– Кот… – бормотал Шевчук, пряча деньги в карман, – одурели, суки… у нас тут детям не хватает, я в районке за каждую ампулу. Погоди здесь.
Он развернулся и пошел по лестнице вниз. То ли и впрямь прятал свои запасы где-то поблизости – подставит он этого Бучко когда-нибудь, ох, подставит! – то ли просто не хотел, чтобы я видел, что он таскает антибиотик с собой. Я стоял, прислонившись к стенке, из комнаты доносились возбужденные голоса. Самоуправление… равные права!.. Текущая политика… До утра ведь не успокоятся.
Шевчук вернулся, не глядя сунул мне в руку крохотный пакетик.
– Держи.
Я молча спрятал пакет во внутренний карман пиджака. Лучше убраться отсюда, пока все тихо. Я вернулся в комнату. Бучко разливал самогон по стаканам.
– Присоединяйся, – пригласил он.
Я сказал:
– Ладно, ребята. Я, пожалуй, пойду.
– Ты чего? – удивился Бучко. – Мы ж только начали.
Я покосился на Себастиана – тот, похоже, уходить не собирался. Лестно ему, подумал я.
– Да ты не беспокойся, малый свой, он не заложит, – неправильно истолковал мой взгляд Бучко, – подумаешь, указ они ввели… да кто его выполнять будет, этот указ? Как гнали, так и будем гнать.
– Мне-то что?
– Ну, так выпей…
– Тебе налить, Себастиан? – спросил Шевчук.
– Брось, – вмешался я, – ты что, отравить его хочешь? Ему ведь мало надо – сам знаешь, какой у них обмен. Хватит, Себастиан. Пошли отсюда.
– А ты что его опекаешь? – неприятно прищурился Шевчук. Я пожал плечами.
– Нет, правда, Лесь, – уперся этот придурок. – Я и сам могу…
– Приятно было познакомиться, ребята, – сказал я. – Я пошел. Вызывай такси, Себастиан.
– Я, может, тут еще побуду, – запротестовал тот. Им овладело чувство товарищества – точь-в-точь мальчик, впервые попавший в мужскую компанию. Я сказал:
– Ты мне обещал.
– Верно, Лесь, или как тебя, – подхватил Бучко, – если уж уходишь, так и малого забери. Куда я его потом? Мне неприятности не нужны.
Себастиан неохотно стал накручивать диск телефона.
– Сейчас приедут, – сказал он.
Мы стали спускаться по лестнице. Бучко, кряхтя, брел за нами.
– Чья галерея? – бормотал он на ходу. – Моя галерея. У кого неприятности будут – у меня…
– До встречи, Лесь, – сказал за спиной Шевчук. А Себастиан обернулся и торжественно проговорил:
– До встречи, товарищи!
Лучше бы они не боролись за него, за это равноправие. уж больно фальшиво у них получается. Я подумал, что порою понимаю Шевчука.
– Брось, малый. Какие мы тебе товарищи?
– Да что ты, Лесь, – удивился Себастиан, – обиделся? Ничего, что я на «ты», ладно?
– На что мне обижаться? Нравится в демократию играть, на здоровье.
– Это не игрушки, – возразил тот патетически.
– Чистый придурок, – пробормотал за спиной Бучко.
Я заставил себя подумать, что мы оба несправедливы к Себастиану: мажор вовсе не так уж глуп – вон, милицейский свисток с собой прихватил, знал, куда шел… просто он вошел в тот возраст, когда кажется, что мир нуждается в твоем подвиге… у людей-то эта стадия быстро проходит… но мажоры созревают медленней… и вообще склонны к идеализму.
– Правда, он хороший художник? – неожиданно поменял тему Себастиан. – Не понимаю, почему его комиссия завалила.
Бучко неопределенно отозвался:
– Та у них свои игры. Кто меня валил – Горбунов же твой и валил! Ему что, конкурент нужен, халтурщику этому?
– Я бы купил у вас картину. – Похоже, Себастианом завладела очередная мономания. – Вон ту. С луной.
Бучко задумался. Я невооруженным глазом видел, как он мучается.
– Ладно, – наконец сказал он, – бери так. Чего уж там…
Себастиан застеснялся.
– Неудобно.
– Да ладно, – проговорил Бучко уже со стремянки, – вроде общее дело делаем. А ты мне диски принеси. Может, вышло что? Из американцев?
– Гиллеспи есть новый, – сказал Себастиан, – родитель недавно получил. Я принесу – он все равно джаз терпеть не может. Говорит, это вообще не музыка.
Понятное дело, родитель – консерватор и ретроград. Господи, повсюду одно и то же!
Себастиан наконец вышел на крыльцо, прижимая к груди завернутую в газету картину. Бучко следовал за ним.
– Хороший малый, – пояснил он мне. – Придурковатый, но хороший. Зря Адам так с ним… ты давно его знаешь?
– Себастиана? Нет, сегодня только познакомились.
– Я про Адама.
– Учились мы вместе. В Институте. Он у нас чуть не самым перспективным числился. Потом у него неприятности начались.
– Он всегда был такой?
– Мы тогда все были такие… непримиримые… потом у многих это прошло.
– Радикалы, мать их так. – Бучко вздохнул. – А по мне, что эти, что наши кровопийцы из худсовета… один хрен…
– Бюрократия, – сказал Себастиан, – есть естественное следствие репрессивной политики.
