Подсказка явилась в тревожном сне, которым Володя забылся под утро. Ему снилось, что список этот выползает из какого-то агрегата вроде факса или принтера. Вот уже бумажная лента протянулась на метр, на два и продолжает извергаться. В первой графе, как в арифмометре, мелькают порядковые номера, а во второй монотонно повторяется: Иванов, Иванов, Иванов…
Рядом стоит Егор и, сокрушенно перебирая ленту, твердит:
— Ты видишь, старик, сколько в стране Ивановых. И у каждого есть любовница. Здесь не только всех милицейских сил не хватит — и дивизия КГБ захлебнется.
Но Володю не интересуют сейчас Ивановы, он изучает графу, где указано, что наизобретали товарищи с распространенной фамилией.
Наконец он находит: «Дроссели усовершенствованного типа».
— Дроссели, дроссели, — бормочет он.
— Вставай, дроссель, — толкал его в плечо Гена. — На работу проспишь.
Володя вскочил, ударился о подоконник, одной рукой стал потирать ушиб, а другой искать в карманах брюк список. Так и есть: номер шесть, Иванов, 1950 года рождения, улица Шепиловская, 37, квартира 20, дроссели усовершенствованного типа.
— Ты не мог бы сегодня допоздна позаниматься со своей штангой? — спросил Гена. — Ко мне дама придет.
— Спортзал закрывается в десять, — машинально ответил Володя.
— Старик, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким циником, — рассмеялся Гена, вспомнив свое забавное заблуждение.
Володя пожал плечами.
— Я к своим заеду, — сказал он, — дочка звонила. Надо с ней позаниматься тригонометрией.
— Заночуешь у них?
— Вряд ли.
Володя помнил того Иванова. Славный парень, и жена его их пирожками угостила.
Вспомнил и почему усовершенствованные дроссели показались ему знакомыми. У них на заводе даже после перестройки, когда сократили массу народа, существовала должность инженера по новой технике. Занимал ее Стасик Голубков. Не сократили его, потому что Стасик — так его звали все — вечно кипел и обрызгивал всех своей бурной деятельностью.
Новинки науки и техники были его всепоглощающей страстью. Он регулярно собирал представителей младшего и среднего руководящего звена и обрушивал на них водопады информации, практически бесполезной и неприменимой на данном производстве. Собственно, внедрение новинок Стасика никогда не интересовало, главным был азарт коллекционера. Стасик оформлял стенды, писал плакаты, вещал по заводскому радио и вел рубрику в многотиражке. Стасика знала каждая уборщица, начальству он казался полезным сотрудником.
Именно Стасик в очередном радиообращении к народу рассказывал о новых дросселях для ламп дневного света. Главное достоинство этих дросселей заключалось в том, что, подпортившись, они не гудели потревоженным пчелиным ульем, а просто отключали лампу.
Во время обеденного перерыва Володя отправился к Голубкову.
— Зачем тебе эти дроссели? — поинтересовался Стасик.
— Мне нужны не они, а человек, который их придумал. Пока не могу точно сформулировать, зачем.
— Внедрением рацпредложений занимаюсь не я, а Котков из отдела главного технолога, — насторожился Стасик.
— Я ничего не внедряю. Откуда ты взял эту информацию?
— Думаешь, помню? Такой поток материалов, а я один, зашиваюсь. Просил выделить мне секретаршу, да куда там!
Способность увиливать от любой нагрузки, не связанной с его увлечением, была так же развита в Стасике, как и страсть коллекционера. Он ни разу в былые годы не отправился в подшефный колхоз, не трудился на овощебазе и не носил красных стягов на демонстрациях. Его можно было только запугать какой-нибудь большой работой и этим вынудить на другую, более мелкую.
— Мне интересно, какой процент из предложенных тобой усовершенствований внедрен именно на нашем предприятии? — спросил Володя. — Есть идея послушать тебя именно по этому поводу. Потому как последний раз ты надоел нам с нервущимися чулками и унитазами с автоматическим сливом.
Стасик соображал быстро.
— Я найду тебя до окончания рабочего дня, — пообещал он.
Автором новых дросселей оказался не Иванов, а некто П. С. Канарейкин. Володя и сам не знал, зачем ему понадобилось выяснять это.
Вечером он пришел в свой дом, и сердце болезненно заныло при виде знакомых стен.
Даже его тапочки стояли на прежнем месте под вешалкой. Но он прошагал к детям в туфлях. Перемены в облике жены ощутил, как вспышку яркого света, когда не успеваешь рассмотреть источник, ослепивший тебя. Поэтому, спроси его конкретно, что изменилось в ней, он не смог бы ответить.
— Как тебе мама? — спросила Настя.
— Что мама? — сказал Володя глухо. — Давай свои примеры.
— Ну ты даешь, отец. Она же противогаз сняла.
— Какой еще противогаз? — не понял Володя.
— Из анекдота. Эх ты… — Дочь обреченно махнула рукой.
Лена готовила ужин на кухне и мучилась вопросом: рассказывать ли Володе о Петином хулиганстве в школе и о том, какое продолжение все это получило дома.
Когда Лена порола сына, вернее, бегала с ремнем и воплями за ним по квартире, он вдруг начал выкрикивать информацию о Насте, которая заставила переключиться с его проблем на более серьезные. Это был излюбленный прием Петеньки: как только ему грозила расправа, он тут же выбалтывал секреты сестры, которые добывал подслушиванием и подглядыванием.
— А Настьку голой фотографируют! — кричал он. — Ванька Лобов фотографирует! Я знаю, где фотки лежат. Она их под матрасом прячет!
Насчет «голой» Петя преувеличил, но снимки действительно привели Лену в ужас. Ее красавица дочь фигурировала на них с оголенными плечами, и дальше книзу открывалась грудь почти до кульминационных участков. Эти самые участки были прикрыты какой-то шелковой тканью. На других фотографиях Настя стояла спиной, слегка развернув лицо к зрителям, и тут объектив захватывал ее спину гораздо ниже той линии, где должна была находиться полоска лифчика.
В первые минуты, как и в школе после сообщения Марии Гавриловны, Лену сковало оцепенение. Мысли, одна хуже другой, хороводом кружились в голове, а тело одеревенело. Но к приходу дочери наступила вторая фаза — активного воспитания.
— Как ты могла? — кричала Лена на дочь. — Ни капли стыда! В шестнадцать лет таскаешься голой перед парнями. Я думала, ты порядочная девушка, а ты развратница. Может, на панель пойдешь?
— Замолчи! — топала ногами Настя. — Ты ничего не понимаешь! Кто тебе позволил рыскать в моих вещах? Шпионишь?
— Нету у тебя своих вещей! Это все мое, на мои деньги куплено. У тебя только дурь одна своя. Ни капли гордости! Я в твои годы стеснялась туфли на каблуках надеть, а ты голая выплясываешь!
— Ну да, видела я твои платья! То, в котором ты к тете Алле ходила, очень скромное. И ни перед кем я голая не выплясываю. Что ты обзываешься? Хоть бы что-нибудь понимала в искусстве!
