* * *
Село Пригово оказалось довольно большим. Вереница
трехэтажных домов по обе стороны дороги, дальше шел частный сектор с садами и
огородами, впереди на холме развалины монастыря. Колокольня — все, что
сохранилось за полуобвалившимися его стенами, — была забрана в леса, как
видно, ее собирались реставрировать.
— Адрес вам случайно не известен? — спросила я
Марка Сергеевича, сообразив, что Лапину будет найти не так-то легко.
— Нет. Но узнать его не проблема. Проще всего спросить
в магазине, — ответил тот, притормаживая возле здания с вывеской
«Продукты». Взглянул на меня с улыбкой, и я поняла, что узнавать предстоит мне.
И с легким вздохом отправилась в магазин.
Здесь было довольно многолюдно, я истомилась немного в конце
очереди, потом приблизилась к прилавку и спросила:
— Простите, вы не скажете, где живет Лапина Екатерина
Ивановна?
— У нас половина жителей Лапины, — ответила
продавщица хмуро, но народ в очереди оживился.
— Это какая Лапина?
Вопрос показался бестолковым, но тут я подумала, что факт
передачи в музей ценного документа односельчанам должен быть известен, и
поспешно ответила:
— Она передала в дар музею…
— Вы из газеты, что ли? — спросил дед с бородой
лопатой. — Замучили ее вконец. Первомайская улица, дом четыре. Это возле
монастыря.
Я поблагодарила и вернулась в машину.
— Боюсь, нам могут не обрадоваться, — сообщила я
Марку Сергеевичу. — Если верить гражданам, журналисты у нее частые гости.
— Цена популярности, — пожал он плечами, я назвала
адрес, и мы поехали.
Четвертый дом был как раз напротив монастырских ворот.
Правда, от ворот мало что осталось: одна деревянная створка висела на
единственной петле, вторая вовсе отсутствовала. Во дворе монастыря виднелось
шаткое сооружение, похожее на гараж — как видно, еще недавно здесь находилась
совхозная техника. Обычный деревянный пятистенок под номером четыре утопал в
цветах. Возле калитки звонок отсутствовал, но калитка оказалась не заперта. На
сей раз Марк Сергеевич отправился вместе со мной. Мы поднялись на крыльцо, и
только я собралась постучать, как дверь открылась. Я увидела женщину лет
шестидесяти в цветастом халате и белой косынке.
— Вам кого? — спросила она.
— Лапину Екатерину Ивановну, — ответила я, женщина
перевела взгляд с меня на Прохорова, кивнула и сказала:
— Что ж, проходите. Я и есть Лапина. А вы из газеты?
— С телевидения, — соврала я без намека на
угрызения совести.
— Вот ведь беда… И не рада, что горшок тот нашли.
— Какой горшок? — растерялась я.
— Клад, — пожала она плечами, провожая нас в
кухню. — Сто семьдесят две копейки. Говорят, по тем временам большие
деньги. Да вы садитесь. — Мы устроились за столом, покрытым вязаной
скатертью, хозяйка села у окна. — Вас звать-то как?
— Ярослава. А это Марк Сергеевич.
— Ага. Горшок мы в мае нашли, когда картофельник
копали. Решили участок расширить. Наняла трактор, плугом горшок и зацепило. А
там монетки. Позвонили в район, оттуда приехали на наш клад взглянуть. Теперь
вот я, как Алла Пугачева, интервью даю, — засмеялась женщина.
— Мы, собственно, по другому делу, — улыбнулась я.
— Да? По какому же?
— Вы передали в музей документ…
— Передала, — кивнула женщина. — Так ведь
украли его.
— Вы могли бы рассказать нам, как тот документ у вас
оказался?
— Чего ж не рассказать? Только особо рассказывать и
нечего. Вон он, монастырь напротив. В конце двадцатых закрыли его, ну и давай
иконы жечь да книги всякие. Народ со всей округи сбежался, большой костер во
дворе устроили, молодежи в радость, вроде гулянья, а старики, конечно, на такое
безобразие смотреть не могли. А мать моя сильно верующая была и кое-что
попрятала, пока никто не видел. Перебросила через забор икону Божьей Матери.
Очень уж она ее любила, называется «Умиление». Спрятала ее, еще две иконы и
ящик какой-то. Ей в руки его сунули, когда из церкви добро на улицу выносили.
Она видит: никого рядом нет, и ящик тот через забор в крапиву кинула, думала,
там святые мощи. А еще книгу спрятала в переплете богатом. Библию. Дождалась
ночи и на двор все перенесла, в доме держать боялась, еще увидит кто. Так на
дворе в курятнике, в мешках, и пролежали те вещи лет двадцать. Потом иконы в
доме повесили, после войны на это уже строго не смотрели. Библию мы читать
пробовали, но там по-старинному написано, буквы похожи, но не все, и слова от
наших отличаются. А в ящике документ старинный оказался, трубочкой свернутый.
Мама знать не знала, что с ним делать, а к старости забеспокоилась: говорит,
если в церкви документ хранился, значит, церковный, негоже ему в чулане, и
положила в кухне за образа, как раз за любимую свою икону. О книге сосед узнал,
стал просить продать. Но мама ни в какую, грех, говорит. А уж как мама умерла,
брат мой взял да и продал за пять бутылок водки, он у нас сильно выпить любил,
а тут похороны… Прихожу домой, а на столе два листа бумаги с письменами, бумага
старая, желтая вся. Я никак не пойму, откуда, растолкала брата, он и говорит:
книга бракованная была, листы эти лишние, я, говорит, их и вырвал.
— Подождите, — насторожилась я. — Что значит
бракованная?
— Так разве его поймешь? Вроде лишние они там, не из
книги вовсе, как и зачем там оказались, непонятно. Ему, видишь ли, сосед сказал
про это, чтоб цену сбить. Брат в сердцах их и вырвал. Тот уж и не рад, что
сказал, но брат у меня такой человек, если упрется, так не свернешь его. В
общем, сосед книгу забрал, а бумажки у нас остались. Я давай брата стыдить, а
ему все нипочем, это, говорит, наше наследство, тебе икона, а мне книга. Сосед
болтал, что ее какому-то начальнику подарить хочет, чтобы выслужиться. Только
ведь соврал, продал он ее аж за тысячу рублей. Сам же потом и хвастал, такой
хитрец, даром что партийный. А мне что с теми листочками делать? Убрала их в
чулан, в ларь спрятала, пусть, думаю, лежат. А брат той же зимой погиб, на тракторе
перевернулся. Да и сосед ненамного его пережил, здоровый мужик, а умер в
одночасье, «Скорая» приехать не успела. Вы, должно быть, думаете, глупости все
это, а старики не зря говорили, когда монастырь разоряли: добром не кончится.
Так я вышло. Всех, кто тогда иконы жег, господь прибрал, мало кто до войны
дожил, а кто дожил, тот с войны не вернулся.
— Так какой документ вы в музей передали? —
спросила я, успев запутаться.
