Синьор Гвидо пользовался большой популярностью среди тех,
кто стремился побыстрее получить наследство от зажившегося родственника, или
разделаться с врагом, даже не обнажая шпаги, или отправить на тот свет
подгулявшую женушку.
Наша пленительная Камилла стала ему не только любовницей, но
и помощницей – эта достойная парочка стоила друг друга, надо полагать. Вдвоем
зарабатывали неплохие денежки – этакая счастливая семейка, хоть и невенчанная…
Но иногда такие дела все же выплывают наружу. Нашим голубкам
тоже не повезло – вернее, не повезло в первую очередь Гвидо. Его вина была
доказана венецианским судом неопровержимо и бесповоротно.
Ему отрубили голову, не разводя вокруг этого большого
шума, – как-никак он принадлежал к одной из старых и знатных венецианских
фамилий, родственники всеми силами стремились избежать огласки, пытались даже
откупить его у правосудия, но обстоятельства дела были таковы, что не помогли
ни золото, ни связи. В общем, ему отрубили голову прямо в тюрьме, без огласки…
Камилла же отделалась сравнительно легко. Улики против нее
были исключительно косвенные, прямых свидетельств не оказалось… И все же ей не
удалось выйти на свободу полностью обеленной.
Конечно, она усердно разыгрывала из себя невинную жертву
случайного совпадения обстоятельств, она это умеет…
– Ну еще бы! – кивнул д’Артаньян. – В тот
раз, когда она меня чуть-чуть не отравила, она сначала предстала в роли
кающейся грешницы, угнетенной судьбой и злыми людьми, и это было сыграно так
талантливо, что я поверил…
– Вот то-то… Я хорошо представляю, какое впечатление
она произвела на судей – бедная, невинная овечка… И все же ей не удалось
обелиться полностью. Венецианские судьи – народ решительный. Как она ни
старалась, ее все же заклеймили и приговорили к высылке из Венеции навечно. Тут
она и познакомилась с этим болваном, что сыграл вскоре роль ее братца, –
он как раз, отслужив в венецианских войсках, возвращался во Францию. Бедолага
знал о ней многое, но тем не менее поддался ее чарам, решил, быть может, что
она искренне решила остепениться… И они уехали во Францию. К несчастью для меня,
в Пикардию. Остальное вы знаете.
– И что же вы с ним…
– Поначалу я хотел его повесить, – жестко
усмехнулся Рошфор. – Но пожалел дурака – в конце концов, он был ни при чем
– и велел только прогнать его из наших мест… И уехал сам. В Париж, где меня
никто не знал. Через год познакомился с кардиналом – впрочем, тогда он не был
еще кардиналом, даже министром иностранных дел не был: его, в ту пору епископа
Люсонского, только что сделали членом Государственного совета… Вот так я ему и
прослужил девять лет, будучи в странном положении соломенного вдовца при живой
жене. Порой, как уже говорилось, я натыкался на ее следы… Это был яд Гвидо –
его последнее изобретение под названием «красная сыпь». Отличная отрава,
которую не могут выискать нынешние медики, остаются лишь смутные подозрения да
мысли о неведомой заразе… Гвидо не успел в должной мере воспользоваться плодами
своих исканий, но она-то знала секрет, рецепт… После того, как ее выслали из
Венеции и она уехала во Францию с этим дураком, о «красной сыпи» в городе на
воде более не слыхивали. Зато с этим ядом, на свое несчастье, очень близко
познакомился кое-кто во Франции и даже в Англии. Повторяю, никто, кроме нее, не
мог знать секрета «красной сыпи». Значит, все эти смерти – ее рук дело. Она
подрабатывала на жизнь, надо полагать – с превеликой оглядкой, не часто.
Понятно, она должна была вести самый скромный образ жизни, выдавать себя даже
не за дворянку, а за скромную горожанку, так как со временем, несомненно,
узнала, что я остался жив и боялась высовываться… Уж не знаю пока, как ей
удалось стать королевской камеристкой, – а впрочем, при ее уме и
пронырливости это было нетрудно. Замужем за Бонасье она была около пяти лет…
То-то, должно быть, скучная выдалась жизнь при ее любви к блеску…
– Да уж, надо полагать, ей было чертовски
скучно, – согласился с ним д’Артаньян. – То-то кляла свою юношескую
горячность… Граф…
– Что?
– Как вы думаете, Рошфор, чье поручение она выполняет
на сей раз? Одного только Винтера или…
– Вы полагаете, для нас есть какая-то разница? Анна так
и так в большой беде…
– И все же… – задумчиво произнес
д’Артаньян. – В прошлый раз, когда она пыталась меня отравить, речь,
безусловно, шла о мести раздосадованных на фальшивого Арамиса заговорщиков. А
теперь… Мне все сильнее кажется, что теперь она проделала все это исключительно
для Винтера…
– Совершенно не вижу, чем это может нам помочь, –
пожал плечами Рошфор.
– А вот я, представьте себе, вижу! – воскликнул
д’Артаньян, вставая из-за стола. – Граф, я вынужден идти…
– Куда?
– В особняк Роганов, – сказал д’Артаньян
решительно. – К герцогине де Шеврез. Я знаю, что она в Париже…
– Вы с ума сошли?
– Ничуть, граф, – сказал гасконец.
– Сумасшедший, чего вы рассчитываете добиться?
– Еще не знаю, честное слово, – честно признался
д’Артаньян. – Быть может, со мной вообще не захотят разговаривать и выпрут
взашей. Быть может, все кончится исключительно оскорблениями в лицо,
высказанными ее прелестным ротиком, обученным всяким проказам… Но если мне
повезет, мы, не исключено, продвинемся хоть на шажок вперед. Не убьют же меня
там, в самом-то деле? Это чересчур даже для герцогини – средь бела дня убивать
во дворце Роганов гвардейца кардинала…
– Пожалуй.
– Вот видите. Самое худшее, что может со мной
случиться, – придется выслушать не одно оскорбление. Но если это поможет
узнать хоть что-то об Анне, я готов подвергнуться любым поношениям…
– Возможно, вы и правы, – сказал Рошфор, задумчиво
склонив голову на руку. – Но… Я пошлю с вами парочку гвардейцев. Они будут
вас ожидать у входа, на всякий случай. Совершенно не лишняя предосторожность,
когда имеешь дело с кем-то вроде герцогини де Шеврез. И не вздумайте
отказываться.
– Да боже мой, и не подумаю, – серьезно сказал
д’Артаньян. – С месяц назад я стал бы хорохориться и бахвалиться, кричать,
что в одиночку выступлю против всех, сколько их там ни есть в особняке. Но вот
теперь… Я кое-чему научился за это время – вашими молитвами, дорогой Рошфор…
К его легкому удивлению, проникнуть в особняк Роганов
оказалось до смешного просто: собственно говоря, он и не проникал туда вовсе –
раззолоченный лакей, с величием павлина уйдя докладывать о нем, вернулся очень
скоро и сообщил, что «хозяйка просят господина д’Артаньяна войти» – со всей
возможной почтительностью, достойной принца крови, ни тени презрительного
взгляда, ни нотки пренебрежения в голосе, не говоря уж о том, чтобы заявить
грубо, что именно шевалье д’Артаньяна здесь категорически не желают видеть и
предлагают незамедлительно удалиться в самом похабном направлении. «Интересно, –
подумал гасконец, шагая вслед за лакеем по анфиладе великолепных покоев. –
Первое препятствие, по крайней мере, взято успешно… Быть может, вместо того,
чтобы отгонять от порога, она решила принять дома, где, как известно, и стены
помогают, и уж в привычной обстановке отвести душу, чтобы уязвить побольнее?»
