— Не должны, — говорю я, удивляясь тому, насколько спокойно и разумно звучит мой голос.
— Мама оставила эту сумку Кэрри, потому что она старшая, — говорит Мисси.
— Нет, не поэтому, — причитает Доррит. — Она оставила ее Кэрри, потому что любила ее больше.
— Доррит, это неправда…
— Нет, правда. Мама хотела, чтобы Кэрри — во всем была похожа на нее. Кроме того, что мама умерла, а Кэрри до сих пор жива.
От этих слов Доррит внутри меня все сжимается. Она выбегает из комнаты, а я начинаю рыдать. Я не умею красиво плакать, как, например, героиня «Унесенных ветрам», хотя так, наверное, бывает только в кино. Мое лицо опухает, из носа течет, и я не могу дышать.
— Что сейчас сказала бы мама? — спрашиваю я Мисси между всхлипами.
— Ну, я думаю, сейчас она бы точно ничего не сказала, — отвечает Мисси.
И вот оно: черный юмор — что бы мы без него делали.
— Я имею в виду, — улыбаюсь я между иканием. — Это же просто сумка, так? Это не человек.
— Я думаю, что нам стоит раскрасить мистера Панду в розовый цвет, — говорит Мисси. — Давай проучим Доррит. Она оставила розовый лак открытым под раковиной, я чуть не перевернула его, когда искала «Нэр».
Я бегу в ванную.
— Что ты делаешь? — протестует Мисси, когда вместо мистера Панды я беру сумку и начинаю раскрашивать ее лаком. Когда процесс завершен, я поднимаю сумку наверх, чтобы получше рассмотреть, что получилось.
— Вот это круто, — говорит Мисси, одобрительно качая головой.
Мне тоже кажется, что получилось действительно очень здорово.
— Если это сделано преднамеренно, — говорю я, неожиданно кое-что понимая, — то это модно.
— О боже мой! Я обожаю твою сумку. — Старшая официантка в восторге от моей работы. На ней надеты полосатые леггинсы, а волосы скручены в маленькие пучки, напоминающие безе. — Я никогда: не видела ничего подобного. На ней твое имя? Кэрри?
Я киваю.
— Меня зовут Айлин, — говорит она. — Я бы хотела иметь такую же сумку с моим именем.
Она берет два меню и провожает нас к столику на двоих рядом с камином.
— Самое романтичное место в ресторане, — шепчет она, подавая нам меню. — Веселитесь, ребята.
— Постараемся, — говорит Себастьян, быстро разворачивая свою салфетку.
Я не выпускаю сумку из рук.
— Она тебе нравится?
— Это же просто ридикюль, Кэрри, — говорит он.
— Это, Себастьян, не просто ридикюль. И потом, ты не должен называть сумку ридикюлем. Ридикюли существовали в семнадцатом веке. В то время люди использовали для взаиморасчета не бумажные деньги, а монеты, они их складывали в ридикюли, а те прятали среди одежды, чтобы их не украли. Сумка же предназначена не только для того, чтобы носить в ней деньги или другие вещи, это еще и модный аксессуар, и его должны все видеть. И потом, это не просто какая-то старая сумка. Она принадлежала моей маме…
Тут я умолкаю, его совершенно не интересует происхождение моей сумки. Эх, мужчины, думаю я, открывая меню.
— Мне все-таки больше нравится обладательница сумки, чем сама сумка, — говорит он.
— Спасибо.
Я все равно немного обижена на него.
— Что ты будешь?
Я думаю, что мы должны вести себя, как взрослые, раз уже пришли в такой модный ресторан, поэтому решаю подумать, прежде чем сделать выбор.
— Я еще не решила.
— Официант? — говорит он. — Будьте добры, два «Мартини». С оливками вместо украшения из цедры апельсина.
Затем, он обращается ко мне:
— У них лучший «Мартини» в городе.
— Я бы хотела «Сингапурский слинг».
— Кэрри, — говорит он, — ты не можешь заказать «Сингапурский слинг».
— Почему?
— Потому что здесь принято пить «Мартини». К тому же «Сингапурский слинг» — это ребячество. — Он бросает на меня взгляд поверх меню. — И кстати, о ребячестве. Что с тобой сегодня происходит?
— Ничего.
— Хорошо. Тогда попробуй вести себя нормально.
Я открываю меню и начинаю его изучать.
— Здесь очень хорошо готовят отбивные из барашка, а французский луковый суп просто великолепен. Когда я жил во Франции, это было мое любимое блюдо. — Он смотрит на меня и улыбается: — Просто пытаюсь быть услужливым.
— Спасибо, — говорю я с легким сарказмом. И сразу же извиняюсь: — Прости меня.
Что со мной происходит? Почему у меня такое отвратительное настроение. Я никогда не вела себя так ужасно с Себастьяном.
— Итак, — говорит он, беря меня за руку. — Как прошла неделя?
— Ужасно, — отвечаю я, когда подходит официант с нашим «Мартини».
— Тост, — провозглашает Себастьян. — За ужасные недели.
Я делаю маленький глоток и осторожно ставлю бокал.
— Честно, Себастьян. Эта неделя была очень плохой.
— Из-за меня?
— Нет, не из-за тебя. Я имею в виду, не совсем из-за тебя. Просто Донна ЛаДонна ненавидит меня…
— Кэрри, — говорит он. — Если ты так воспринимаешь все, что происходит вокруг нас, то тебе не нужно со мной встречаться.
— Да нет же…
— В таком случае, хорошо.
— А что, когда ты с кем-то встречаешься, вокруг вас всегда разгораются скандалы?
Он откидывается назад и выглядит самодовольно:
— Как правило.
Ага, Себастьян любит драмы, я их тоже обожаю. Возможно, мы идеально подходим друг другу — нужно будет обсудить это с Мышью.
— Так как насчет французского лукового супа и отбивных из барашка? — спрашивает он и передает наш заказ официанту.
— Замечательно, — говорю я и улыбаюсь. Но все не так хорошо, как я пытаюсь изобразить: я не хочу французский луковый суп. Я ем лук и сыр всю свою жизнь, поэтому мне хотелось бы попробовать что-нибудь экзотическое, утонченное, например улиток, но уже поздно. Почему я всегда делаю то, что хочет Себастьян?
Я ставлю бокал, и в этот момент на наш столик чуть ли не падает пьяная женщина в красном платье с ярко-красными накрученными полосами. Она толкает меня и разливает половину моего напитка.
— Простите меня, любезная, — говорит она заплетающимся языком. Она делает шаг назад и осматривает нас с Себастьяном. — Романтики, — усмехается она и, шатаясь, отходит, пока я салфеткой промакиваю разлитый вермут.
— Что это было?
— Пьяная немолодая женщина, — пожимает плечами Себастьян. — Нет ничего хуже, чем слишком много выпившая женщина.
— Почему это?
