В полной растерянности Кирьянов сначала проскочил по инерции
мимо. Опомнившись, развернул машину, снизился, вошел в отчаянное пике,
приземлился, практически упал в высокую траву, ломая верхушки жесткого корявого
кустарника, рядом с двумя подбитыми машинами, лежавшими на сухой земле почти
что бок о бок, в паре метров друг от друга.
Откинув назад прозрачный колпак, выскочил. Но прапорщик
Шибко опередил – он уже стоял на земле рядом со своим обгоревшим истребителем,
крутя головой в некотором обалдении, пытаясь вернуть себя к реальности.
Внутри кабины атаковавшего ничего не удавалось рассмотреть –
ее напрочь заволокло густым сизым дымом, от машины за версту воняло горелой
пластмассой и еще чем-то схожим, чад паленой синтетики забивал горло, но
Кирьянов все равно кинулся вслед за прапорщиком, Тот, отвернув лицо и жутко
перхая от хлынувшего наружу дыма, уже вытаскивал за шиворот кого-то безвольно
обвисшего, перевалил через борт, поволок в сторону. Кирьянов наконец добежал,
помог, тоже отчаянно кашляя. Вдвоем они оттащили Митрофаныча подальше, опустили
на траву. Оружейник пошевелился, перевернулся на живот и, упираясь ладонями в
землю, принялся ожесточенно блевать, кашляя, содрогаясь всем телом. Хорошо еще,
ветерок относил вонь горелой пластмассы в другую сторону…
Прапорщик Шибко двумя пальцами вытянул из нагрудного кармана
пачку сигарет. Дышал он почти нормально, и лицо казалось почти спокойным, но
руки все же подрагивали, и губы кривились.
– Нутром чувствовал, право слово, – наконец
выговорил он, двумя пальцами поддерживая в углу рта зажженную сигарету, глядя
куда-то сквозь Кирьянова прозрачными синими глазами. – Давно к тому шло,
но тогда в каминной глазыньки у него стали дозревшими… – Он произнес
длинную затейливую фразу на неизвестном Кирьянову языке, судя по интонации,
определенно матерную. – Кулибин, мать его, Левша доморощенный, народный
умелец, гений-золотые руки… Это ж уму непостижимо, расскажи кому – не поверят.
В жизни бы не подумал, что можно кустарным образом, чуть ли не голыми руками
переделать излучатели на убойный залп… На один-единственный, правда, вон как
все замкнуло-коротнуло, но все равно, уважаю… Ум-мелец, чтоб тебя!
Оружейник, все еще дергаясь в последних приступах рвоты,
сдавленным голосом отозвался:
– Все равно урою, сука власовская, еще не вечер…
– Остынь, хрен старый, – сказал Шибко почти
спокойно. – Ишь… Ярость благородная вскипает, как волна… Я бы еще понял,
сокол, будь ты фронтовичком, но ты ж всю жизнь проторчал в тылах, и не просто в
тылах, а в галактических…
– Куда родина поставила, там и торчал! – прохрипел
Митрофаныч, тщетно пытаясь подняться на ноги. Хриплый кашель гнул его к
земле. – И торчал, промежду прочим, в наших тылах, на своей стороне!
– Ну, предположим, я тоже болтался не на чужой
передовой, а на самой что ни на есть своей, – произнес Шибко совсем
бесстрастно. – Это ведь как посмотреть…
– Все равно урою, власовская морда, – уже другим
тоном, безнадежным и вялым, пообещал Митрофаныч, кое-как усевшись и упираясь в
землю кулаками. – Ур-рою…
– Ох, не уроешь, старина, – сказал Шибко, тускло
улыбнувшись. – В себя придешь, вспомнишь про уставы, регламенты и правила,
прикинешь на трезвую голову… Охолонешь.
– Хрен тебе, – отозвался Митрофаныч без особой
убежденности.
– Охолонешь, – уверенно заключил Шибко. –
Черти б тебя взяли, народного мстителя, теперь изволь голову ломать, как все
это замазать. Ну да ладно, что-нибудь придумаем… – Он уставился на
Кирьянова, словно впервые обнаружив его присутствие, криво улыбнулся: –
Степаныч нас не выдаст, ага? К чему трясти грязным бельем на публике?..
– Я не стукач, – сердито сказал Кирьянов. –
Только как вы собираетесь замазать…
– Не первый год на свете живем, – уверенно сказал
Шибко. – Сочиним убедительную бумагу: мол, по неизвестным причинам
бортовые излучатели совершенно самостоятельно и непроизвольно вместо обычного
режима сработали непонятным образом в неподобающем диапазоне… Если изложить
толково и направить бумагу умеючи, все будет в ажуре: полностью исключив
человеческий фактор, создадут, как водится, комиссию из бюрократов и ученых
мужей, те и другие везде одинаковы, что на Земле, что в Галактике… Поставят
кучу экспериментов, моделируя здешние условия, будут грешить на флюктуации
звезды, гравитационную постоянную, пояса ионизирующего излучения, выдвинут
несколько взаимоисключающих гипотез, и каждая группа будет сражаться за свою
так долго и яростно, что о самом предмете спора постепенно забудут насовсем…
– Серьезно? Все же – Галактика…
– Ну и что? – пожал плечами Шибко. –
Подумаешь, цаца какая… Бывали прецеденты. Нет, все сойдет с рук, если грамотно
отписаться. Кулибин, мать его…
На них упала небольшая тень и тут же ушла в сторону – это
приземлилась рядом еще одна машина, оттуда проворно выскочил Кац, мгновенно оценил
обстановку и грустно сказал:
– Как дети малые, честное слово. Ни на минуту нельзя
оставить. Обязательно нужно сводить счеты прямо на задании, а мирить их должен
Кац по всегдашней жидомасонской привычке… Что вы смотрите, товарищ командир?
Нужно же обследовать…
– Ничего, оклемается, – щурясь, сказал
Шибко. – Старые кадры – народ живучий…
Отмахнувшись, Кац снял с пояса блестящий цилиндрик
аптечки-анализатора, присел на корточки возле Митрофаныча и попытался приложить
к его виску моментально выдвинувшийся блестящий щупик диагноста, увенчанный
чем-то вроде зеленого фасеточного глаза стрекозы. Митрофаныч сумрачно отпихнул
его руку и задушевно вопросил:
– Соломоныч, у тебя спирт есть? Вместо этой пакости…
– Ну разумеется, – сказал Кац, извлекая из
набедренного кармана пузатую фляжку. – Как же без спирта, среди вас
находясь? Приличный жидомасон просто обязан вас спаивать во исполнение тайных
зловещих планов… Коньяк сойдет?
– А то, – сказал Митрофаныч, самую чуточку
повеселев, надолго присосался к горлышку. Кац заботливо сидел возле него на
корточках, задумчиво и печально качая головой.
Прапорщик Шибко отрешенно курил, все так же щурясь на
солнце. Странно, но воцарилось нечто вроде умиротворенности и покоя, от
аппарата Митрофаныча все еще пронзительно воняло жженной пластмассой, ветерок
колыхал кусты, и вдали черный дым поднимался до самого неба, до пресловутой
хрустальной тверди.
– Насчет власовца наш ветеран изрядно
преувеличил, – сказал Шибко, косясь на Кирьянова словно бы
испытующе. – Никогда не был ни власовцем, ни нацистом. Первые – тупое
быдло, вторые… а, в общем, тоже. Эта их теория крови и национальной
исключительности…
– А ты у нас ангелочек… – сварливо протянул
Митрофаныч.
– Ничего подобного, – сказал Шибко, обращаясь не к
нему, а опять-таки к Кирьянову. – Не ангел и не дьявол. Обыкновенный
шарфюрер СС. Ваффен СС. Если тебе это интересно, Степаныч, ни евреев, ни славян
я в печах не жег. Иначе никто бы меня не поставил в одну группу с Кацем. Есть
строгие правила: не перемешивать, скажем, буденновцев с деникинцами,
гестаповцев с евреями, гугенотов с лигистами, суннитов с шиитами, и тэ дэ, и тэ
пэ… В печах жгли черные. А мы – зеленые СС. Мы воевали.
