Поручик Усвятский встретил нас ворчаньем – у него как раз закончилось дежурство по лагерю – и повлек генералов играть в преферанс. По этому поводу я конфисковал у него еще полпачки бумаги, и теперь имею возможность вернуться к своему дневнику.
Интересно все же, что задумал Яков Александрович? А ведь задумал, это я точно знаю!
Итак, весь день 19 июня мы просидели в окопах. Вдали грохотало, вдобавок связь с Мелитополем прервалась, из чего мы заключили, что дорога на юг уже перерезана. Впрочем, нас, если не считать нескольких красных «Ньюпоров», пока не трогали. Дважды вдали показывались конные разъезды, но приблизиться не рискнули. Мы так и не поняли, были ли это разведчики Жлобы или просто какая-нибудь местная банда. Ближе к вечеру я командировал поручика Усвятского послушать радиоприемник. Через час поручик вернулся и принялся излагать мне подробности переговоров между Северо-Американскими Соединенными Штатами и Японией по поводу свободы торговли в Китае. Я пообещал его пристрелить, однако Усвятский лишь пожал плечами, пояснив, что Парижу мы неинтересны, а длинные волны забиты непонятной морзянкой. Судя по всему, поблизости работают несколько передающих станций. Чьих? А Бог весть!
Ночью штабс-капитан Докутович приказал выставить караулы и спать в окопах, благо ночью было очень тепло. Я оставил поручика Усвятского на позициях, а сам, взяв с собой прапорщика Герениса, отправился послушать наше радио. Заодно поинтересовался, откуда у Герениса познания в радиоделе. Оказалось, у них в училище был кружок радиолюбителей, и господа юнкера даже успели изготовить три детекторных приемника. Геренис вдохновился и начал рассказывать о каком-то новом устройстве, которое, якобы, способно передавать не только звук, но и изображение, однако я предложил для начала поведать об этом нашему поручику. В технике я чрезвычайно наивен, и меня можно убедить в чем угодно. Даже в возможности передачи изображений по радио.
Париж опять крутил танго, зато Гатчина сделала перерыв в своих революционных заклинаниях и передавала новости. Совдепы чувствовали себя уверенно. Их войска уже приближались к польской границе, и как раз в эту ночь я услыхал слова знаменитого приказа Тухачевского: «На Варшаву! На Берлин!». Признаться, в ту минуту, в мертвом ночном Токмаке, мне стало жутко. Кругом расстилалась черная степь, где бродил Упырь, и где вот-вот были готовы сомкнуться красные клещи. Мы опять были заперты на этой ирокезской стоянке, а орды большевиков уже валили через разорванный надвое фронт прямиком в Европу. Как бы услыхав мои мысли, диктор походя заметил, что разгром банд Врангеля, просочившихся в Северную Таврию, идет по плану.
На позиции я вернулся злой, и, в довершение всех своих неправедных поступков, лег спать, оставив дежурить несчастного Герениса. Прапорщик долго мялся, но не выдержал и спросил-таки меня, соблюдают ли краснопузые Гаагскую конвенцию по отношению к медицинскому персоналу. Я как можно убедительнее заявил, что они только этим и занимаются и велел выбросить дурные мысли из головы. Мелитополь еще не сдали, и паниковать раньше времени незачем.
Меня разбудили перед рассветом, когда над полем стлался туман, траву уже успела покрыть роса, обещавшая очередной жаркий день, а сквозь дымку уже можно было различить ровные цепи, приближавшиеся без единого выстрела к нашим окопам.
Через минуту мы были уже у бойниц, шепотом ругая на чем свет стоит проклятых краснопузых, которые даже атаковать не могут в нормальное время. Прибежал связной от штабс-капитана Докутовича, не иначе, нас будить, но я велел передать, что это излишне, и мы готовы. Злосчастный туман колыхался, будто это было не поле, а какое-то болото, но приближавшиеся цепи уже можно было вполне разглядеть. Шли они ровно. Красиво шли. Винтовки были направлены в нашу сторону таким ровным частоколом, что я даже позавидовал.
Первым заподозрил неладное поручик Усвятский. Он ткнул меня в бок, причем, довольно-таки чувствительно, и шепнул, что форма у этих, которые в тумане, черная. Во всяком случае, темная. А краснопузые черную форму не носят.
Форма была, действительно, темная. Вдобавок, несмотря на туман, уже ясно проступал цветной кант погон. Во всех известных мне частях, как красных, так и белых, такую форму носили только легендарная Корниловская дивизия да еще марковцы. Конечно, можно ожидать всего, в том числе и красного маскарада, но я тут же послал связного в первую роту. На всякий случай мы решили не стрелять.
До наших окопов оставалось не более сотни метров. Того глядя, эти, которые в темной (черной?) форме, могли открыть огонь или угостить нас ручными бомбами. Я решился, вытащил белый платок и намотал его на штык. В конце концов, ежели это краснопузые, у меня будет минута, пока они будут раздумывать, и как-нибудь удастся выкрутиться.
Наши гости приближались быстро, можно было уже разглядеть их во всех подробностях. Да, так оно и есть – господа корниловцы и при том весьма невыспавшиеся – не иначе, маршировали всю ночь.
В плен меня брать не собирались. Заметив белый платок, никто не замедлил хода. До меня донеслось вполне отчетливое «Красная сволочь!», а еще через минуту несколько штыков оказались так близко, что я, признаться, настолько растерялся, что не смог даже выругаться. Возможно, тут бы мне и конец настал, но кто-то крикнул: «Господа! Погоны!», затем последовало: «Р-рота! Стой!», и штыки замерли чуть ли не у самого моего горла. Ко мне вернулся дар речи, и я высказался.
Тут мне на помощь пришла половина нашей роты. Диалог грозил перейти в рукопашную, но тут кто-то гаркнул, и корниловцы стихли. Ко мне подкатился мрачного вида офицер с моноклем, представившийся полковником Марковичем, и потребовал отчета, кто мы такие, и что мы тут делаем.
Я пытался объясниться, но в ответ было заявлено, что Сорокинский отряд погиб еще зимой, а в Токмаке, по их данным, должны стоять красные. Все это переставало быть забавным, но тут раздался крик «Это же Пташников!», и ко мне протолкались два офицера, начавшие объяснять Марковичу, что помнят меня еще по Ледяному походу. Я их, говоря по чести, не узнал, но был им очень благодарен. Тут подошел и штабс-капитан Докутович, начал совать полковнику какие-то бумаги, тот махнул рукой и принес извинения.
Мы отправили корниловцев отдыхать, а полковника Марковича напоили чаем, заодно, выяснив подробности этого форс-мажора. В общем, обычная история. Фельдфебель опасался за свой левый фланг и послал в Токмак батальон корниловцев. В штабе кто-то, как это часто бывает, напутал, и Маркович пребывал в уверенности, что в Токмаке красные. А Сорокинский отряд хоронили уже не впервой. К этому мы привыкли.
Маркович персонально извинился передо мной, присовокупив, что мой белый платок они попросту не заметили. Бог им судья, конечно, но боюсь, дело не в платке. Боевые ребята эти корниловцы.
Волки!
К полудню вновь налетели красные аэропланы и даже сбросили пару бомб, правда, без особого для нас вреда. У Мелитополя по-прежнему грохотало, но наш великий артиллерист поручик Усвятский уверенно заявил, что канонада смещается к востоку. Значит, Мелитополь отбился.
