Генерал Туркул в восторге от Кемаля и предлагает подумать о контактах с его армией. Признаться, я бы и сам предпочел остаться в Турции вместо отплытия в Занзибар, но Кемалю мы не нужны. Большевики смогут дать ему больше, а этот турецкий Бисмарк, похоже, реалист до мозга костей.
За время моего отсутствия вышла очередная глава великого романа поручика Усвятского. Отважные герои Дроздов и Морозов вновь очутились в подвалах «чеки». Поручик с возмущением поведал мне, что впервые на его пути встала цензура. В этой главе должна была действовать некая комиссарша, описанная настолько ярко, что в редакции посоветовали сей образ выбросить (вероятно, дабы не томить души наших холостяков). Взамен наш галлиполийский Жюль Верн ввел образ злодейского чекиста Иосифа Фишмана. По-моему, вышло удачно, но автор продолжает сокрушаться.
Чуть не забыл. В Истанбуле пришлось повидать господина Акургала, и от него я узнал, что на Гиссарлыке никто не копает. Жаль, конечно, но съездить туда все равно стоит.
Легко сказать – съездить! А как?
Итак, авто подбросил нас до Сюрени, откуда поездом мы добрались прямиком в Симферополь. Город, как мы тут же убедились, жил мирно, даже военных на улицах было не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами – следы орловских налетов.
Увы, Сиимферополь имел тот же недостаток, что и все иные города Крыма 20-го года – чудовищные цены. О ресторанах пришлось забыть, и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую по моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую фильму с, увы, уже покойной Верой Холодной.
Я никогда не был от нее в восторге. Однако, Ольга и прапорщик Геренис имели иное мнение, и наша сестра милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда злодей любовник бросил несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без квартиры и денег, но зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера с этот день не крутили.
К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был в Одессе вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была агентом «чеки», и ее убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот: ее убрала «чека» за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда мы выбили Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где сообщалось о взятии Петрограда японцами.
Мы уже собрались отправляться в Албат, но тут внимание Ольги привлекла афиша, где сообщалось о гастролях в Симферополе Александра Вертинского. Числа совпадали, Вертинский должен был петь в помещении местного театра как раз в этот вечер, 19-го мая. Тут выяснилось, что прапорщик Геренис тоже мечтает послушать нашего Белого Пьеро, и я лишь попытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.
В кассе билетов, естественно, не было. Недовольная публика кругами бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный, что у меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного. Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец, шепнул, что для «господ офицеров» есть три билета.
Денег нам хватило как раз на эти билеты, и вот, к восторгу юной пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же открылся занавес.
Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время короткого отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное впечатление. Коротко об этом, конечно, не напишешь, но, с другой стороны, о концерте Вертинского писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском марафоне от Перекопа до Севастополя.
Итак, Вертинский. Наверное, я все-таки глубокий провинциал. Наш Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но до Афин нам было далеко и в лучшие годы, так что я был и остаюсь провинциалом. Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит – Россия, собственно говоря, состояла почти целиком из провинции, а наш Харьков – далеко не худший ее уголок. Посему мне было трудно уследить за столичной модой, и когда Питер зачитывался Северяниным, я все еще читал Надсона. Северянина я успел прочесть перед самой войной, в эпоху кубо-футуризма и какого-то еще акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина. Не знаю, какой из него офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.
Наверное, в столицах Белый Пьеро в своем шутовском колпаке и с трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все хвалили его «ариетки», которые меня, признаться, оставляли равнодушным. Меня слабо волновали проблемы «кокаинеточки», которая мокнет под дождем и рифмуется с «горжеточкой».
Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни, не понравился шутовской балахон, но я понял, что Вертинский все-таки великий артист. Так еще не пел никто. Собственно, он даже не поет, но названия этому еще не придумали. Говорят, Вертинский начинал в театре, затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам по себе театр. И равных ему у нас нет.
... И не будет больше. Вертинский в Совдепии? Смешно!
А потом, уже поздней осенью, в Ростове, до нас дошла его знаменитая песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим. Песню о юнкерах мы пели все эти годы, пел поручик Огоновский, пела Танечка Морозко; я даже видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание, что «нужно» там рифмуется с «ненужно», и что Вертинский не просто почтил наших первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном – «кому и зачем это нужно». Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м, не ясный ему вопрос. А некоторые куплеты в Добрармии просто переписывали и пели по-другому. Правда, выходило не очень складно.
В этот вечер в Симферополе Вертинский пел много. Почти все я слышал – ежели не на его киевском концерте, то в исполнении подражателей, коих сейчас расплодилось, как клопов. Он исполнил свою знаменитую «Ваши пальцы пахнут ладаном», и вдруг я понял, что этой песней Вертинский отпел Веру Холодную еще несколько лет назад, при жизни. Говорят, она, услыхав это впервые, была в ужасе. Немудрено! Неужели он почувствовал смерть Веры так безошибочно, что решился отпеть ее, живую? А ведь говорят, что Вера всегда была веселой и жизнерадостной, в отличие от своих вечно страдающих героинь из синема.
В зале собралось много офицеров, и я был уверен, что Вертинский обязательно исполнит песню о юнкерах, тем более ее требовали здесь, в Крыму, на каждом концерте. И вот, он выждал минуту, чуть больше, чем обычно, и негромко, на первый взгляд без всякого выражения, объявил: «Все, что я должен сказать...»
Все, что я должен сказать... Вертинский, кажется, так и не увидел в нашей Смуте ничего, кроме кровавого бедлама, кроме ступеней, ведших «в бесконечные пропасти». Винить его нельзя, таково мнение очень многих и, вероятно, так будут думать еще долго. Даже нам, прошагавшим от Ростова до Крыма, не всем удастся сформулировать на Суде, зачем мы это делали. Нас часто вел инстинкт, а не разум. Но инстинкт, и это, по-моему, главное, вел нас безошибочно. Что ж, Вертинский сказал то, что должен был сказать. Мы – сделали все, что, если не должны, то смогли сделать. Но сказать – сказать то, что должны, нам было не суждено. Даже тем, кто выжил. Я тоже, наверное, не смогу. Или просто не успею.
