Да, все-таки мы оставались сорокинцами! Через минуту курили офицеры не только моей, но и первой роты, один лишь штабс-капитан Докутович поглядывал на нас и бледнел.
Фельдфебель, наконец, закрыл рот и, в свою очередь, начал краснеть. Краснел он долго, и от моей папиросы оставалась половина, когда он, наконец, взбугрил жилы на шее и заорал, приказывая офицерам остаться на месте, а остальным разойтись.
Нижние чины шуганули обратно в сараи и заняли там оборону, а мы продолжали курить и ждать, чего будет дальше. Я, честно говоря, предполагал, что Фельдфебель додумается выхватить револьвер, но он вдруг похлопал себя по галифе, и извлек пачку «Мемфиса». Теперь уже курили все, включая свиту.
Наконец, он скомандовал «Вольно. Разойдись», и мы не спеша двинулись назад, только несчастный штабс-капитан Докутович стоял все на том же месте, не решаясь с него сдвинуться. Я решил также не отходить далеко – и не ошибся. Через минуту прозвучало грозное «Штабс-капитан!», и я предстал прямо перед его превосходительством.
Первую фразу я почти угадал. Фельдфебель обратился к штабс-капитану Докутовичу, с горькой иронией спрашивая, как он мог воспитать таких офицеров. Мне было жалко штабс-капитана, и я, обратившись к Фельдфебелю по имени-отчеству, предложил переговорить тет-а-тет. Тот хотел было взреветь, но вгляделся – и узнал меня.
В Ледяном походе мы оба командовали ротами, он – в чине полковника, а я – в тех же погонах штабс-капитана. Правда, в бою я видел его редко.
Не знаю, может быть, я к нему несправедлив. В конце концов, его роту могли держать в резерве. Но невозможно забыть, как в последний день мы курили с генералом Марковым папиросы из его портсигара перед броском на красные пулеметы, как мы выносили полковника Неженцева, который только что смеялся, а теперь его голова бессильно болталась из стороны в сторону, а прямо меж глаз чернела дырка...
Не было тогда с нами Фельдфебеля! Не было!
Наверное, все это без труда читалось на моем лице, поскольку Фельдфебель прокашлялся и сбавил тон, поинтересовавшись, не мешают ли мне офицерские погоны. Я спокойно объяснил ему, что свое последнее звание я получил от Государя Императора, при этом как бы ненароком назвав Фельдфебеля полковником. Намек был прозрачнее некуда – «царь Антон» мог сделать Фельдфебеля даже фельдмаршалом, но цену этим «легким» погонам мы все знали. Еще минуту тянулось молчание, потом я попросил его оставить нас в покое. Наш отряд уже получил свое. И еще получит – сполна. А вот как возьмем Москву, пусть тогда и начинает нас воспитывать.
Фельдфебель отошел к своей свите, там что-то забурлило, в воздухе пронеслось чье-то испуганное «контуженный», и через минуту у наших сараев снова стало тихо, только курилась пыль от умчавшейся кавалькады. Я повернулся и, не оглядываясь на окаменевшего штабс-капитана Докутовича, ушел в нашу камеру N3. Мои офицеры взглянули на меня немного испуганно, но я махнул рукой и повалился на койку.
Сейчас как подумаю... Что, интересно, я хотел доказать его превосходительству? Да ничего толком, просто курить хотелось.
На следующий день, 19-го мая, нам внезапно выдали жалованье. Теперь только желторотые юнкера не могли понять происходящего. Приезд двух комиссий и выдача жалованья раньше срока означали только одно – скоро в бой.
Вероятно, именно в эти дни переговоры с большевиками были прерваны, и Барон начал бешенными темпами готовить удар в Северной Таврии. Наверняка он думал воспользоваться уникальной возможностью – польские и украинские войска уже заняли Киев, и вся Новороссия, вплоть до Екатеринослава, падала нам в руки, как спелое яблоко.
В этот день я, поразмыслив, решил прокатиться в Симферополь, благо, имелась возможность воспользоваться порожним авто, которое шофер перегонял в Сюрень. Планов я никаких не строил, просто захотелось напоследок походить по чистым улицам, поглядеть на людей, одетых не только в форму, тем более – кто знает? – придется ли там побывать еще. Я уже собрался, но тут мне в голову пришла недурная мысль, я подозвал прапорщика Герениса и дал ему с Ольгой десять минут на сборы. Прапорщик радостно козырнул и метнулся надевать парадный китель, а Ольга вдруг отчего-то засмущалась и отказалась ехать. Вначале я никак не мог сообразить, в чем, собственно, дело, но тут она призналась, что ей попросту нечего надеть. Я предложил не мудрствовать лукаво и ехать в платье сестры милосердия. Ольга попыталась возражать, говоря что-то о тех, кто будет смеяться, но я прервал ее и твердо пообещал, что первого, кто посмеет бросить косой взгляд на сестру милосердия, я попросту пристрелю на месте. Мне все равно – я ведь, как известно, контуженный.
Трудно сказать, что ее убедило – подобное обещание или желание прокатиться в славный город Симферополь, но вскоре мы уже ехали в сторону станции Сюрень. Роту я оставил на поручика Усвятского, разрешив ему в виде компенсации позаниматься с личным составом тренировками по отражению газовой атаки.
«Р-р-рота! Газы-ы-ы!» Любит он это!
Поручик Усвятский выражает решительный протест. Никаких занятий с газовыми масками он не проводил и проводить не собирался, поскольку с него вполне хватило Германской войны. К тому же, в Албате ему удалось достать только один испорченный противогаз системы профессора Зелинского, каковой (противогаз) он и не собирался надевать на наших прапорщиков. Поручик требует признать, что все это я выдумал.
Ну ладно, выдумал. Но одну газовую маску он ведь для чего-то доставал!
14 мая.
Несколько дней не писал. Появилась возможность съездить в Истанбул, тем более, бумага кончается, а потребляем мы ее с поручиком Усвятским предостаточно. В Истанбуле не случилось ничего, достойного внимания, а всякого рода намеки, которые позволяет себе поручик Усвятский, я с порога отвергаю.
Столица полна слухов. Правда, сказки о том, что предстоит штурм ворот Царьграда галлиполийскими частями, уже канули в прошлое, зато повсюду говорят о Кемале.
Кемаль, судя по всему, скоро будет хозяином всей Турции. Покуда он держится подальше от Истанбула, не желая воевать с господами союзничками, но это до поры до времени. Сейчас он контролирует всю внутреннюю Анатолию, раздает земли местным пейзанам и режет греков с армянами. Упорно болтают, что у него советниками служат несколько известных большевистских генералов, носящих для пущей секретности турецкие имена. Трудно пока сказать что-либо определенное, но, учитывая интересы краснопузых в Закавказье и на Черном море, это выглядит вполне логично. Вероятно, вскоре нам все же придется уходить с Голого Поля, так как Кемаль едва ли будет терпеть нас под боком. Успокаивает одно – Кемаль все же не большевик. Своих собственных большевичков он попросту ставит к стенке. Хотя здесь возможны варианты – рассказывают, что весь большевистский синклит, то есть, их центральный комитет, по его приказу утопили на рейде в Трабзоне. Прямо в мешках.
Этим-то нас не удивишь (а славно все таки! в мешках!), но московские большевики закрыли на сие глаза и по-прежнему Кемалю помогают. Что ж, господа краснопузые верны себе, цель оправдывает средства. Дружба Кемаля стоит целого центрального комитета.
