Генерал Володя не терял времени. Он снова подмигнул мне и спросил, имеются ли у меня документы, подтверждающие мою службу в Харьковском Императорском университете в должности приват-доцента. Я не удержался и хмыкнул. Тогда генерал махнул рукой и заявил, что это, в конце концов, не так важно. А важно, оказывается, то, что мне предлагалось перейти на преподавательскую должность в эвакуированное в Севастополь Константиновское юнкерское училище. При этом генерал Володя упомянул о моих орденах и контузиях, заметив мимоходом, что в дальнейшем можно будет организовать командировку во Францию. При этом он подмигнул мне в третий раз.
Я оглянулся и увидел капитана Егорова, взиравшего на нас из дверного проема, и все понял. Заметив мое колебание, генерал вдруг посерьезнел и сказал, что в Русской Армии сейчас достаточно тыловой сволочи, которая могла бы заменить тех, кто воюет уже третий год. И вовсе не в интересах страны, чтобы приват-доценты ходили в штыковую.
Признаться, я минуту колебался. Но оглянулся на поручика Усвятского, вспомнил прапорщика Герениса, так еще и не научившегося нормально командовать взводом. И просто – вспомнил.
Как можно вежливее я ответил генералу Володе, что прошу отстрочить мой перевод на преподавательскую работу до конца нынешней кампании. С нового же учебного года готов приступить к преподаванию вместе с юнкерами своего отряда, который тоже грех посылать недоучками на передовую. Конечно, все это с условием, что положение на фронте позволит.
Тут капитан Егоров сказал генералу нечто вроде «а ты был прав», и предложил выпить за успех моей преподавательской деятельности в Константиновском училище с нового учебного года. Мы выпили, затем генерал Володя расспросил меня об апрельских боях, поинтересовался, успели ли мы получить новые английские шинели и откланялся, предложив мне все же подумать и, ежели что, написать капитану Егорову.
Когда он удалился, Лешка и поручик Усвятский в один голос сказали мне: «Зря!», я тут же согласился и предложил на эту тему больше не беседовать. В конце концов, осенью будет виднее.
Я оказался прав. Правда, учебный год начался с некоторым опозданием, но сразу же после эвакуации в Галлиполи я приступил к занятиям с уцелевшими юнкерами училища. Генерал Володя, фамилии которого я так и не узнал, сдержал свое слово, за что я ему чрезвычайно благодарен. Здесь, на Голом Поле, я ни на что большее, пожалуй, уже не годен.
Наутро мы прощались с Лешкой, который просил заезжать почаще, тем более, что, по его мнению, бои возобновятся нескоро, а вероятнее всего, боев не будет вообще, и Барон подпишет с большевиками нечто вроде Брестского мира.
...В Севастополь мы вернулись только в ноябре, чтобы погрузиться вместе с уцелевшими «дроздами» на транспорт «Херсон» и отплыть к Голому Полю.
Поручик Усвятский по-прежнему считает, что я зря изображал стойкого деревянного солдатика и остался в отряде. По его мнению, преподаватели юнкерских училищ – тоже полезные люди, особенно ежели они заслуженные офицеры, а не тыловая сволочь. Генерал Туркул, напротив, заявил, что полностью меня понимает, и добавил нечто о кресте, взятом каждым из нас, участников Ледяного похода, каковой крест мы будем нести до конца. Я так, признаться, изъясняться не научился, но в чем-то Туркул прав. Я просто не смог. Как не могу сейчас бросить наше трижды проклятое Голое Поле. Но дело не в чувстве долга. Просто иногда понимаешь простую истину – поздно!
Все – поздно!
10 мая.
Утром Антон Васильевич вернул мне книжку господина Ульянова-Бланка. Припечатав вождя пролетарской революции трехэтажным с большим Петровским загибом, генерал заявил, что в реальном училище его уже пробовали пичкать трудами господина Маркса, но там все было просто скучно до зеленой тоски. А это чтиво как раз не скучное, и от того еще хуже. А затем, подумав, он согласился с моими выводами насчет «принципов» товарищей-большевиков, заметив, что с землей мы явно дали маху. Все равно ее у пейзан уже не отнять, а посему «царь Антон» должен был заявить об этом ясно и определенно. Заодно признать, до поры до времени, всяких поляков и эстов и, в конце концов, чорт с ними, совдепы, которые ничем не лучше и не хуже земств (перевешав предварительно всех комиссаров). Тогда, глядишь, большевикам и вправду стало бы нечем крыть.
Спорить не имело смысла, я лишь заметил, что Туркул четко и понятно изложил основные положения программы Нестора Ивановича Махно. Неплохая была у Упыря программа, только она его не спасла. Дело не только в лозунгах.
Сегодня в лагере тяжелый день. Двое юнкеров застрелились. Оставили какое-то письмо, которое сейчас изучает Фельдфебель, ушли от лагеря подальше за холмы и порешили себя из одного револьвера. Самое страшное, что случай этот не первый и, наверняка, не последний. Бедные мальчики, но, Господи, что же делать?
А делать нечего. Нас не принимают греки, румыны, болгары, не говоря уже о господах британцах. Нас даже турки не пускают дальше окраин Голого Поля. Правда, можно было остаться в Крыму на поживу господину Пятакову, но, как по мне, так уж лучше здесь. Плакать поздно! Там, за морем, уже нет России. Там Совдепия, Большевизия, где нам нет места.
Генерал Туркул считает меня маловером. Лично он верит в скорое падение краснопузых. Верил зимой, когда наши русско-берлинские газеты вопили о стачках в Петрограде, верил в марте, когда восстал Кронштадт, верит и сейчас, когда Упырь, судя по слухам, опять зашевелился в Таврии. А я, увы, маловер. Большевики выкрутятся, как выкручивались и раньше. Голод голодом, но они уже выпускают танки, а их авиация и год назад была немногим хуже нашей. А с пейзанами они поладят, как поладили летом 19-го, когда мы шли к Москве. До поры до времени, конечно, но поладят.
В декабре прошлого года к нам в Галлиполи наведался знаменитый Шульгин. Рассказывали, что он обещал скорое перерождение большевиков и приход к власти некого красно-белого диктатора. Замечу, что революция, как говаривал Камилл Демулен – это свинья, пожирающая собственных детей, чего я комиссарам всячески желаю. Но на смену якобинцам пришел Бонапарт, который вовсе не спешил пускать назад Бурбонов. Нет, нам не вернуться. И напрасно «дрозды» мечтают о каких-то террористических группах и чуть ли не партизанских отрядах. Конечно, смириться трудно, но надо. Отвоевать то, что потеряли, уже невозможно.
Мы были. Нас – нет. Как говаривали римляне – «прожили».
Но столь же невозможно ползти на брюхе и каяться перед хамами, умоляя помиловать и пустить назад. Есть у нас такие! Особенно среди казачков, что воют под луной про свой Тихий Дон. Да пусть ползут! «Чека» начеку.
А у нас осталось одно – Голое Поле. А там – как Бог рассудит.
Вернувшись в Албат, я прежде всего доложился штабс-капитану Докутовичу, которого тут же потянуло на расспросы. Я намекнул ему о юнкерском училище, у него несколько вытянулось лицо, но после подробного пояснения он успокоился. Мы чувствовали, что летняя кампания в любом случае будет последней. А там можно будет даже в дворники.
