— О господи! — вскрикнула Анна, когда ствол огромной пылающей сосны сломался пополам и навис над дорогой. Все ветви были в огне. Но как раз в тот момент, когда сосна должна была упасть на дорогу перед нами, в машину с огромной силой ударила струя воды. Она залила лобовое стекло, ослепив нас на мгновение. Но когда вода стекла, мы обнаружили, что выехали на основную дорогу и были спасены от огня местной пожарной бригадой.
Двое пожарных в форме подбежали к нам и вытащили нас из машины.
— Как вы себя чувствуете?
Мои легкие слегка обожгло, но Анна явно надышалась дыма больше, чем я, она судорожно хватала ртом воздух. Один из пожарных сразу же приложил к ее лицу кислородную маску. Я схватил камеру и подбежал к ней.
— Ты как? — спросил я.
Она кивнула, затем сняла маску и сказала:
— Иди работай.
— Слушаюсь.
— И мне нужны цветные, не только черно-белые.
Я наклонился и поцеловал ее:
— Мы отправим тебя в больницу, как только…
Она перебила меня:
— Не поеду ни в какую больницу. Я направлюсь в газету, как только будут готовы снимки…
— Мисс, — сказал пожарный, — наденьте, пожалуйста, маску.
Но она рылась в кармане куртки в поисках мобильного телефона.
— Мисс, вам необходим кислород. Наденьте маску. Сейчас же.
— Сначала позвоню в газету. Гари, работай.
Я принялся снимать двух пожарных, которые никак не могли справиться с прыгающим шлангом.
— Кто, черт побери, этот тип с камерой? — услышал я крик старшего офицера.
— Он фотограф из «Монтанан», — крикнула Анна. — Пусть делает свою работу.
— Маску, леди. Маску.
Я побежал вверх по дороге. Один молодой пожарный, все лицо которого было вымазано сажей, в шоке прислонился к машине. Я успел сделать пять кадров, затем перенес внимание на четверых пожарных, силуэты которых четко выделялись на фоне черных деревьев. В небе показались легкие самолеты, которые сбрасывали на пылающий лес тонны воды, затем возвращались за ней на озеро. С помощью телеобъектива я сделал потрясающий снимок пилота, который высунулся из кабины, чтобы посмотреть, как вода каскадом падает из его понтонов. На его лице было обычное выражение, как будто большой лесной пожар — всего лишь привычная работа.
Стену огня удалось слегка обуздать, и я перешел на «Фуджи-колор». Я сделал, отличный снимок пожилого пожарного, у которого кожа на лице напоминала потрескавшийся цемент, — он смотрел на пожар широко открытыми глазами, а красный отсвет падал на его лицо. Меньше чем за тридцать минут я отщелкал девять пленок. В небе теперь трудились три самолета, четыре мотора усиленно качали воду. Жар вокруг был таким сильным, что я был мокрым от пота. Но я продолжал работать. Экстремальность ситуации, сознание, что от смерти нас с Анной отделяли секунды, глушились острым ощущением опасности, тем, что я наконец-то находился в центре событий. Теперь я понимал, почему фоторепортеры на поле битвы всегда бежали туда, где стреляют. Было что-то неотразимое в том, чтобы находиться на грани смерти. Каким-то образом ты веришь, что поскольку ты смотришь на все через видоискатель — ты огражден от опасности. Камера становится чем-то вроде щита. Когда ты стоишь за ней, с тобой ничего не может случиться. Она дарует тебе избавление от опасности.
По крайней мере, так думал я, когда метался по лесной дороге, не обращая внимания на пламя, которое окружало ее со всех сторон.
— Эй ты, фотограф! — Я обернулся и увидел старшего офицера, который показывал прямо на меня. — Кончай снимать.
— Еще две минуты, и я исчезну.
— Я хочу, чтобы ты…
Он не закончил фразы, потому что внезапно из леса взметнулась стена огня и охватила пожарного, который стоял от него в десятке футов. К нему сразу бросились трое его товарищей. Я навел камеру на факел, в который превратилось его тело. Мой палец продолжал давить на спуск, когда он крутанулся в агонии, одежда и волосы горели, товарищи тщетно пытались справиться с пламенем. Когда огонь потух, бедняга сделал шаг вперед, упал и остался лежать неподвижно. Я успел сделать шесть кадров, пока он падал. Я продолжал щелкать, когда старший офицер попытался сделать ему массаж сердца, потом пощупал пульс. Последний мой кадр: этот офицер на коленях у тела, лицо закрыто руками.
— О господи…
Это была Анна. Она стояла за мной и с ужасом смотрела на погибшего парня.
— Он что… — спросила она.
Я кивнул.
Она прижалась губами к моему правому уху и прошептала:
— Ты все снял?
— Да. Как твои легкие?
— Все еще дышат.
К нам подошел пожарный.
— Вам пора уезжать, — сказал он. — Немедленно.
Мы уехали. Через десять минут мы уже были на шоссе 200. Когда мы свернули к Маунтин-Фолс, я остановил машину, выскочил и потратил целую пленку, чтобы снять это пожарище внизу, в долине. Пламя все еще было таким высоким, что, казалось, языки его лизали летящие над лесом самолеты, а над недавно зеленым каньоном висело густое зловещее облако дыма.
Анна подошла ко мне, когда я кончил снимать.
— Наверное, хана моему домику, — заметила она.
— Тебе могло повезти, — возразил я. — Огонь к озеру не приближался.
— Даже если лачуга выжила, кому захочется отдыхать в сгоревшем лесу?
Зазвонил ее мобильный. Она ответила. Разговор был стремительным.
— Да… да… цветные и черно-белые… Пока один погибший… Да, он это снял… Да, мы будем там через час. Не позже… — Она повернулась ко мне: — Редактор. Он в восторге, что мы едва заживо не сгорели… и что ты вовремя воспользовался камерой. Он держит первую полосу, так что нам надо торопиться.
Когда мы выехали на шоссе 200, Анна увеличила скорость «эм-джи» до 90 миль в час.
— Сколько ты всего пленок нащелкал?
— Семь черно-белых, четыре цветные.
— Блеск. Мы лучше дадим черно-белое фото на первой полосе и цветные на развороте. И цветные фото будут великолепно покупаться.
— Кем?
— «Тайм», «Ньюсуик», «Ю-Эс-Эй тудэй», может быть, даже «Нэшнл джеографик». Кто больше заплатит.
— И кто будет их продавать?
— Я — в качестве фоторедактора газеты.
— Я и не знал, что согласился передать права газете.
Она подняла глаза к небу:
— Нет, ты настоящий романтик.
— А тебе бы все продать.
— Ладно, давай обсудим, — сказала она. — Сколько ты хочешь за первое появление снимков в газете?
— Две тысячи.
— Иди к черту.
