Но вот разговорить целое жилое строение или хотя бы его часть, вот как эту стену, например, — такой фокус мне до сих пор не удавался. Впрочем, я и не очень-то старался, если честно. Безуспешно попробовал пару раз «объясниться начистоту» с трехэтажным зданием и бросил, заключив, что сие чудо мне не по зубам.
Зато теперь все было иначе. Мне не пришлось прилагать никаких усилий, не понадобилось проявлять даже подобия инициативы. Какое там: я даже не успел подумать, что следует попробовать. Целый ворох ярких видений обрушился на меня, как груда конфетти и серпантина на гостя, опоздавшего к началу карнавала.
Это было не слишком похоже на мои прежние опыты. Кадры сменяли друг друга с такой скоростью, что я едва успевал усвоить хоть какую-то часть информации. Последовательность событий явно не соответствовала реальному ходу вещей, зато кадры были хороши, словно над ними поработал опытный оператор. Я видел то расширившиеся от ужаса зрачки юной ведьмочки Ули, то легкомысленную улыбку на круглом румяном лице ее брата Урмаго, то две копны волос, черных и каштановых, склонившихся друг к другу, две пары пересохших от волнения губ, с которых срывался горячий шепот: чужие, незнакомые мне слова заклинаний.
А потом, в самом конце, уже совершенно обалдевший от переизбытка драгоценных сведений, я увидел главный эпизод этого длинного и почти бессвязного «слайд-фильма». Урмаго с закрытыми глазами и улыбкой лунатика медленно пересекал комнату по узкой сияющей тропинке на пыльном полу — или это был просто бледный лунный луч, пробравшийся в башню сквозь полуприкрытые оконные ставни? Парень подошел к стене и плавным, удивительно красивым движением погрузил в камень широко разведенные руки. Впрочем — в камень ли? Стена дрожала, словно была сложена из множества застывших, но еще не затвердевших слоев темного тягучего желе.
Наконец я увидел последний кадр: парень погрузился в стену целиком и только тогда, очевидно, осознал, что происходит. Испугался, отчаянно забился, задергался всем телом, как мошка, увязшая в смоле которая когда-нибудь станет янтарем.
Мое чуткое второе сердце, будь оно неладно, взвыло, переполнившись его паническим ужасом и сокрушительной тоской живого тела, которое внезапно осознало собственную смертность. Я почувствовал, что вот-вот захлебнусь в мутном потоке чужого отчаяния, и начал действовать — просто потому, что это единственный известный мне способ не обезуметь, не утонуть в чужой муке, не увязнуть навеки в чужой судьбе, как в стене…
Повинуясь порыву, я вскочил на ноги и бросился к стене, ничего не соображая, не представляя даже, во что именно я намерен погрузиться: в настоящую твердую каменную кладку или в постепенно оживающие обрывки чужих воспоминаний о событиях прошлого.
Потом, много позже, я смог оценить, как точно был выбрано время для моего безрассудного прыжка: в тот самый момент, когда настоящее стало столь мягким и податливым, что сквозь него можно было нащупать прошлое. А я взял такой хороший разгон, что с треском разорвал истончившуюся ткань реальности.
Впрочем, я не настолько силен в теории, чтобы убедительно объяснить, как все произошло. Знаю только, что каким-то образом слился с собственным видением и повторил нелепое, но чудесное путешествие Урмаго, затеянное его неугомонной сестренкой. Не приходилось сомневаться, что именно ее алчное любопытство подгоняло эту парочку юных чародеев-любителей. Ребята решили научиться проходить сквозь стены, и это им, можно сказать, почти удалось. Ровно наполовину.
* * *
В человеческом языке нет слов, чтобы описать мои тогдашние ощущения. Привычные системы координат исчезли, а ориентироваться в новых я так и не научился.
Кажется, времени больше не было, и поэтому я оставался пленником стены целую вечность. Хотя, если бы при мне были часы, секундная стрелка вряд ли успела бы совершить даже единственный короткий прыжок от одного деления к другому.
Не было и пространства в привычном понимании этого слова. Можно сказать, я сам стал особой разновидностью пространства, причудливым разветвленным лабиринтом, предназначенным для моих же собственных хаотических перемещений. Но в то же время я четко осознавал, что мое тело больше не занимает никакого места, даже крошечной точки размером со след ангела — одного из тех, мириады которых, как говорят, способны поместиться на кончике иглы.
Самое удивительное, что мне совсем не было страшно. Вообще-то, меня сложно назвать великим героем. Как был ходячим архивом глупых страхов, так им и остался. Многочисленные передряги, в которых мне довелось побывать, не прибавили мне храбрости. Скорее уж наоборот: иногда я вздрагиваю, заметив, как своевольно шевелится в дальнем углу комнаты моя собственная тень, — слишком уж независимыми от моей воли кажутся мне ее движения! Уж теперь-то я совершенно точно знаю, что окружающий мир — куда более опасное место, чем это может показаться поначалу…
Но тут я оставался спокойным и равнодушным, даже вялым, как пляжник, задремавший на солнцепеке после пары бутылок пива. Жалкие остатки моего сознания наслаждались теплом и совершенно новым для меня чувством глубокого покоя, который — я знал это без тени сомнения! — был окрашен в ровный сумрачно-серый свет.
И еще я чувствовал, что я здесь не один. Теоретическое знание, что где-то в этой стене обретается пропавший Урмаго, в тот момент не имело никакого значения. Я просто ощущал близкое присутствие такого же существа, как я сам, странного сгустка миниатюрной бесконечности.
Каким-то образом я к нему приблизился. Меня побуждал к этому слабый, словно бы даже и не мой, а чей-то сторонний интерес, совершенно не похожий на агрессивное жизнерадостное любопытство, свойственное представителям органической жизни. Наверное, морская волна, с убаюкивающим шипением растекающаяся по берегу, испытывает такой же нежный зуд, соприкасаясь с влажным следом своей предшественницы.
А потом странное очарование моего нового существования было грубо нарушено. Мой могущественный опекун, меч короля Мёнина, уже давно не напоминавший мне о своем существовании, решил немедленно прекратить сие сомнительное удовольствие.
И тогда пространство, наполненное смутными, но изумительными ощущениями, — существо, которым стал я сам, — взорвалось от острой боли. Этот локальный катаклизм основательно встряхнул мое угасающее сознание и вернул все на свои места. Я снова стал счастливым обладателем человеческого рассудка, мгновенно оценил ситуацию, взвыл от неконтролируемого животного ужаса и совершил инстинктивный, почти неосознанный рывок куда-то вперед.
Когда мне в лицо ударил холодный ночной ветер, я понял, что все осталось позади. Я прошел сквозь эту грешную стену, моя рука сжимала чужую холодную, влажную ладонь, а воздух сотрясался от пронзительного крика, способного мертвых поднять из могил. Я и сам не знал, чьи голосовые связки потрудились над созданием этого шедевра. Неужели все-таки мои?
Во всяком случае, для воплей у меня имелся неплохой повод. Я падал вниз с самой вершины высоченной башни проклятого «фамильного замка Кутыков Хоттских», построенного умелыми руками великанов эхлов, будь они все неладны…
