На берег неторопливо выходила Медвежья Шкура. Когда-то она была шубой, причем весьма богатой, но теперь, лишившись рукавов и воротника, выглядела именно шкурой, которую долго и неумело сдирали с бедного зверя. Из-под шкуры торчали голые ноги в грубо сшитых башмаках-постолах. Все завершала шапка, увенчанная дыркой, из которой торчал длинный клок волос.
— Тю! Так то ж ляхи! А ну, хлопцы, сюда!
В руке — кривая сабля, в другой — аркан, красный пояс-кушак завязан небрежно, вот-вот упадет.
Я не успел даже удивиться, как слева зашелестело, и сквозь зеленую стену камыша показалась Грязная Сорочка. Точнее, сорочек оказалось целых три, надетые одна на другую, причем каждая — дыра на дыре. Зато хороши были шаровары — роскошные, из дорогой красной китайки. Они прекрасно сочетались с босыми пятками.
— А вот и мы, панове!
Того, что подошел справа, я и разглядывать не стал. Кажется, на нем был татарский халат и тоже шаровары, но черные.
Черен был и ствол мушкета, старинного, с колесным запалом.
— Та-а-ак! Добридень, панове! И кто ж вы такие будете? Ответить я не успел. В камышах вновь послышался шум, возня, затем громкий вопль.
— Ах, трычорты, матинке твоей герц! Кусаться, сучонка!
Панна Ядвига Ружинска, по-прежнему в одной рубахе, измазанной кровью и зеленью, бесшумно проскользнула мимо хлопца с мушкетом и спряталась за широкой спиной шевалье. Итак, все в сборе — кроме сьера еретика.
— Хватайте чертову девку!
Из камышей вывалил широкоплечий усатый здоровяк в распахнутом жупане и меховой шапке с красным верхом. Лицо — глянуть страшно: рябое, безносое.
Четверо! Сабли, пистоли, у того, что справа, — мушкет. И у всех — усы, длинные, хоть за ухо закладывай.
— Добридень, панове! — вздохнул я. — То прекрасный денек сегодня!
В ответ ударил хохот.
— Ой, уморил! Ой, какой лях смешной! А шапка-то, шапка! Кажется, мой «цукеркомпф» им понравился.
— Ну, вот чего, — отсмеявшись, заявила Медвежья Шкура. — Давайте сюда девку да татарина. А потом и с вами, панами зацными, по душам поговорим!
— Руки коротки, хлоп! — отрезала панна Ружинска.
— Ого! — Хлопцы переглянулись. — То панночка слишком длинный язык имеет! Ну так мы его подкоротим! А за «хлопа» канчуков отведаешь!
Шутки кончились. Это понял не только я. Хмурый дю Бартас шагнул вперед и небрежным движением прочертил острием шпаги длинную неровную линию на белом песке. Мы оказались на маленьком полуострове между водой и незваными гостями. Пикардиец поудобнее пристроил шпагу в руке и стал на самой границе, широко расставив ноги.
Медвежья Шкура и Грязная Сорочка переглянулись. Между тем хлопец с мушкетом подошел к лежавшему на песке брату Азинию, взял за шкирку, встряхнул:
— Ах, татарва клятая! Чего ж ты, собачий сын, Днепр переплывал? Или не знал, как мы вас, гололобых, любим? Не везло нашему попу с «перевоплощениями»!
— Это священник, — вновь вздохнул я. — Мы ехали из Крыма, он и переоделся в татарское. Его хоть не троньте!
Сказал — и прикусил язык, слишком поздно сообразив, что для схизматиков латинский поп хуже татарина.
Бедного брата Азиния подхватили, рывком поставили на ноги. Треснул ворот халата.
— Крест, хлопцы! Латинский! Так ты, пан отец, еще и католик! Ну, кумпания! Пан значковый, да чего с ними цацкаться! В песи их!
— Тихо, панове молодцы!
Пан значковый, он же Медвежья Шкура, выступил вперед.
— А ну, говорите, по какому праву да с целью какой порушили вы кордоны Войска Запорожского Низового? А соврете, так с места не сойдете!
Сарбакан остался где-то среди вещей. Но я вдруг понял, что он мне не понадобится.
Самарка рядом! Совсем близко!
— Про то я вам, пане значковый, одному скажу. Потому как дело то тайное да химерное.
…Посыл первый — все обожают тайны. Посыл второй — маленькие начальнички в особенности…
Я не ошибся. Удивленное хмыканье, здоровенная лапища потянулась к затылку.
— Ин ладно, пан зацный! То прошу, поговорим! Дю Бартас тревожно заворчал, но я легко хлопнул его по плечу.
— Прорвемся, шевалье!
Между тем брат Азиний, воспользовавшись моментом, бухнулся на четвереньки и резво пополз в нашу сторону. Ему не мешали.
— А вы, панове молодцы, за этими смотрите! А за девкой — особливо!
Панове молодцы согласно закивали, не отводя глаз от панны Ружинской. Грязная Сорочка облизнулся.
Мы поднялись чуть выше, на невысокий песчаный горб, откуда хорошо был виден берег. Я быстро оглянулся, надеясь заметить сьера Гарсиласио, но того и след простыл.
Кажется, запас храбрости у него кончился еще на переправе!
— Ну, говорите, пан добродий!
Вблизи он смотрелся не таким страшным. Чуть старше меня, такой же загорелый, костистый. Усы черные, зубы крепкие, взгляд — хитрый.
Даже не хитрый — хитрющий.
Я открыл захваченный с собой мешок, встряхнул, достал небольшой свиток.
— То дозвольте отрекомендоваться, пане значковый. Адам Гуаира, гидравликус. Строю плотины, запруды, каналы, мельницы водяные. Прибыл сюда по приглашению воеводы киевского моцного пана Адама Кисиля для возведения мельниц в его местностях, о чем писал он в миланский торговый дом Барди год назад. Меня же направили, потому как в деле своем весьма я искусен и русинскую речь ведаю. О чем и грамота имеется, самим паном воеводой подписанная.
Этот свиток — все, что удалось достать в Риме. Приглашение было настоящим — и печать, и подпись. Почти настоящим…
* * *
Я понадеялся, что пан значковый не силен в грамоте, но ошибся. Читал он долго, внимательно, еще дольше разглядывал печать.
— То пан Адам с воеводой нашим тезки? Так-так! А ведает ли пан Адам, что владетельный пан Кисиль еще в прошлом году к ляхам клятым перебежал? А как мы того пана воеводу изловим, то меж тарпанами дикими привяжем и на четыре стороны по ковылю разнесем. И будет пан Гуаира в райских садочках пану Кисилю мельницы строить!
…Подправленные дату и имя он не заметил. Приглашение было написано десять лет назад.
Оставалось пожать плечами. Я — человек маленький.
— На все воля Божья, пане значковый! Надо будет, и в раю мельницы выстроим. Рек там много, с четырех концов Эдем окружают.
…Имя одной — Фисон, второй — Гихон, третьей реки — Хиддекель, четвертая же река Евфрат. Дернет сейчас этот усач рукой — и строить мне там запруды до Страшного Суда…
