Совсем по-зимнему пятная стены,
Трепещет меж поленьев — злобный, пленный.
И он к своей неволе не привык.
Умирающие угли костра, усталая гитара на коленях. Голос шевалье звучит негромко, глухо.
Во Франции — весна, и каждый куст
Расцвел и пахнет трепетным апрелем.
А здесь в апреле — сырость подземелья,
Мир вымочен дождем, и нем, и пуст…
Лишь капель стук по черепицам крыши
Звучит в ночи. И сердце бьется тише —
Смерть кажется желаннейшим из благ…
Нет, не блеснуть мне вдохновенной одой:
Родник души забит глухой породой.
…И лишь рука сжимается в кулак.
Да, во Франции весна, а на берегах Парагвая уже осень. Дожди кончились, в бездонном небе ярко горит Южный Крест…
— Думал ли я еще год назад, дорогой де Гуаира, что буду встречать Пасху на чужбине! Увы!
И я не думал. И от того, что земля, лежащая за близким горизонтом, — моя забытая родина, почему-то не становится легче.
— А я ведь был женат, мой друг! Моя Элиза скончалась тоже весной, два года тому назад.
Странно, что он сказал об этом только сейчас. Наверно, очень не хотелось вспоминать.
— Не скрою, напоследок мы поссорились с нею, когда собрался я в войско славного принца Бофора. И с тех пор терзает меня печаль, ибо не пришлось принять мне последний вздох моей дорогой супруги. Не кинул я горсть земли на ее гроб, и даже не ведаю, что сталось с дочкой нашей. Жива ли? Говорят, проклятые испанцы осадили Руссильон, куда увезла ее моя тетка, баронесса дю Брасье…
Сочувствовать? Утешить? Из меня плохой утешитель. И я снова трогаю струны гитары.
…Пусть души их повенчает облако Южный Крест!
День — ночь, день — ночь, день — ночь, день — ночь. Скрип телег, тоскливое воловье мычание, конский топот, пряный запах плова…
— Если верить мессеру де Боплану, то скоро мы подъедем к весьма широкой реке. Никак не разберу надпись… Ньеппер?
— Днепр, шевалье…
* * *
День — ночь, день — ночь, день — ночь. Молодой ковыль, курганы с черными идолами, коршуны в глубоком весеннем небе…
— А верно ли, сьер де Гуаира, что именно в сих местах проповедовал Андрей Апостол? И как раз тут, возле Борисфена, воссияли первые Святые земли скифской — великомученики Римма, Пимма и Инна?
— Вам виднее, отец Азиний.
* * *
День — ночь, день — ночь.
Горячее солнце, первая, еще робкая пыль, вздымающаяся из-под колес, яркие цветы среди изумрудной травы, темные силуэты всадников в лучах вечерней зари…
— Благодарю вас, сьер де Гуаира, но я прекрасно себя чувствую и без вашего общества!
— Как хотите, сьер Гарсиласио.
* * *
День — ночь…
А потом появились чайки. Белые птицы парили над степью, недвижно распластав острые крылья. Повеяло свежим ветром.
— Ну, я же говорил, дорогой де Гуаира! Вот он, Ньеппер!
— Днепр, шевалье.
— А у Боплана написано «Ньеппер». Вот, первая страница:
«Река Борисфен, именуемая в просторечии Ньеппером»…
…Борисфен. Ньеппер. Днепр.
Переправу стерегли, и стерегли крепко. Два десятка всадников в мохнатых малахаях у пристани, еще столько же — у огороженного тыном куреня, над которым возвышалась сторожевая «фигура». Легкий, еле заметный дымок — факельщик замер возле смоляной бочки, готовый в любой миг известить весеннюю степь о внезапной беде.
Место называлось Кичкасы. Именно здесь находилась главная татарская переправа через древний Борисфен. Слева — заросшая лесом Хортица, справа — страшный Ненасытец, каменной грудью загородивший реку.
Обо всем этом мне бодро отрапортовал шевалье, не преминувший прибавить, что ширина переправы — три четверти лье, и главный ее недостаток — густые заросли камыша у противоположного берега.
У славного дю Бартаса оказалась и вправду отменная память. Однако всезнающий Боплан забыл добавить всего лишь одну мелочь. Здесь, у вытащенных на пологий берег паромов, — Татария. Там, на правом берегу, за зеленой стеной молодого камыша — Русь.
Я вернулся. Тридцать лет! Целых тридцать лет…
* * *
Первые возы привычно подкатили к парому, но тут случилась заминка. Крик, растерянная беготня возчиков, топот копыт, зеленая чалма караван-баши, мелькнувшая возле самой воды…
— Уж не казаки ли затеяли некую каверзу? — бодро предположил пикардиец. — Ибо мессер Боплан особо отмечает их привычку нападать на караваны.
Послышался испуганный писк. Брат Азиний истово крестился, надвинув малахай на самый нос.
Я привстал в стременах, но ничего не заметил. Легкая рябь на воде, белые чайки, молчаливая стена леса, подступавшая к самой воде…
Оставалось ждать, пока вернется Нагмат, а затем пытаться понять его обычное «твоя-моя».
Твоя-моя понимай мало-мало шибко однако. Но все-таки понимай, тем более причина всей этой суеты оказалась на диво простой.
Искали «жинку».
Как я понял, обычно телеги просто пересчитывались, дабы знать, какой «бакшиш» полагался с владельца каравана. Но Ор-бек не любил шутить. Виденные уже нами нукеры побывали и здесь, строго наказав проверять все повозки, да не вприглядку, а основательно: возчиков в сторону, тюки на землю, какие поболе — развязать, а ежели надо — вспороть.
Отсюда и крик, и беготня, и зеленая чалма у парома.
— Бояться нечего, синьоры, — резюмировал я. — А в особенности вам, отец Азиний.
Попик потупил глаза и поспешил раствориться между повозок.
— Лет этак сорок назад, — задумчиво молвил дю Бартас, — Ее Величество Мария, королева-мать, изволила тайно покинуть некий замок. Для сего употреблена была ивовая корзина с плотной крышкой. Говорят, тяжела была старушка!
— Потом все это изобразил нидерландец Рубенс, — улыбнулся я. — Правда, корзину он лишь обозначил, поместив на заднем плане. Этим был весьма недоволен мессер Ришелье…
— Погодите! — перебил дю Бартас, всматриваясь в запрудившую берег толпу. — Неужели поймали?
Действительно, у паромов стоял крик. Малахаи суетились, в центре толпы образовался водоворот, кого-то кинули на землю, заломили руки…
