Брат Алессо Порчелли, сумасшедший астроном, хотел переплюнуть Нострадамуса.
Нить Ариадны? Или просто паутина в склепе?
— Топоры-ножи-ножницы-сечки! Точу-вострю-полирую! Борода точильщика вновь стала черной. Я уже не удивлялся. За два дня можно привыкнуть и не к такому.
— Ножи-заточки — друзья средь темной ночки! Навостри стального друга — ходи ночью без испуга!
Черная Борода сыплет прибаутками, Рыжая — просто попугай, повторяющий бесконечное «топоры-ножи-ножницы». А вот нож все тот же, с двумя медными заклепками. Что у Рыжей Бороды, что у Черной.
— Синьор! Синьор!
Заглядевшись на балагура-точильщика, я даже не заметил чумазое существо, вцепившееся мне в рукав.
— Два байокко, синьор! Два байокко за письмо прекрасной синьоры!
Над чумазой мордочкой — драный женский капор, на ногах — огромные деревянные башмаки.
— А ты не ошибся, малец? — поинтересовался я, доставая мелочь.
— Гы!
Ну, если «гы!»…
Получив медяки, мальчишка сунул мне в руку тугой свернутый листок, перевязанный розовой ленточкой, и резво повернулся, желая удрать. Но не тут-то было.
— И что это за синьора?
— Ой-ой-ой!
Это он, положим, зря. Его ухо я даже не сдавил — просто слегка прижал двумя пальцами.
— Почем мне знать, синьор? Ой! Пустите, дяденька, пустите! Да вон она, где карета!
Я оглянулся — и потерял бдительность. Мальчонка с радостным визгом пустился наутек, умудряясь каким-то чудом не потерять свои деревянные опорки. Мне оставалось поглядеть в указанном направлении…
…И увидеть карету — большую, с золоченым гербом над дверцей. Карета заворачивала за угол, а рядом с нею…
Может, просто показалось? Такие мантильи сейчас в моде, и белое платье не редкость. И даже маска.
Листок показался мне неожиданно тяжелым. Ленточка пахла духами.
* * *
Дверь, за которой проживал шевалье, оказалась, как и обычно, гостеприимно распахнутой. Я прислушался. Впрочем, слух можно было и не напрягать.
Бурбон, Марсель увидя,
Своим воякам рек:
О, Боже, кто к нам выйдет,
Лишь ступим за порог?
Стучаться я не стал. Мы с дю Бартасом вполне обходились без лишних церемоний.
— Друг мой! — радостно возопил шевалье, прервав свою бесконечную сагу о доблестном принце. — Сколь рад я вас видеть в этой обители скуки!
Я осмотрелся. Если достойный пикардиец и скучал, то в хорошей компании. Два кувшина на столе уже пусты. Третий — тоже пуст, но пока наполовину.
— Налейте себе, дорогой де Гуаира, ибо поистине пытка — пить одному столь доброе вино. Почему этот прохвост, этот каналья хозяин не присылал мне такого раньше?
В кувшине оказалось неплохое «Латино». Со вчерашнего дня шевалье пользовался неограниченным кредитом в нашем скромном заведении. Об этом он пока не догадывался. И не надо!
— Однако же, друг мой, у вас озабоченный вид!
— Получил письмо, — улыбнулся я, демонстрируя странное послание. — С ленточкой. Кажется, от дамы. Шевалье принюхался, привстал.
— Ба! Пахнет духами! Мой друг, кажется, вами действительно заинтересовалась дама! Гризетки просто посылают сводню. Я не был столь опытен в этом вопросе, а посему промолчал.
— Однажды, дорогой де Гуаира, мне тоже прислали письмо. Там оказался ключ…
Ключ? Не удержавшись, я вновь достал послание из кармана плаща и взвесил на ладони. Так-так!
— …Пришел я туда в полночь, и что же вы думали? Там оказалась не одна, а две… Нет, три! Три дамы! Что там было! Ух! Скорее читайте, вам, кажется, повезло!
Я воспользовался приглашением и развязал ленточку. Первое, что я увидел, был ключ. Красивый, ажурный, аккуратно перехваченный желтыми шелковыми нитками. Предусмотрительно! Почерк мелкий, красивый…
«Сегодня, как только стимнеет, приходите к дому Дзаконне, что на улице Менял возле Рыбного рынка. Дверь со староны сада, калитка будет открыта.
Темные стены скрывают страсть.
Та, что надеется на вашу скромность и благородство».
Перечитав, я спрятал письмо и задумался. «Темные стены скрывают страсть». А также безграмотность. «Стимнеет», да еще со «староны»!
Впрочем, комедианты не отличаются любовью к орфографии.
Тем более комедиантки.
Комедиантки в белом платье под темной мантильей.
* * *
— Итак, друг мой, это любовь, — уверенно констатировал дю Бартас. — Как я вам завидую! За это надо немедленно выпить!
Отказываться не имело смысла. После сырого подземелья я до сих пор не мог согреться.
Вдохновленный очередным кубком, славный шевалье принялся рассказывать о какой-то графине, которая в угаре страсти подстерегала беднягу пикардийца за каждым углом. Я невольно позавидовал простой душе дю Бартаса. Маркиза Мисирилли хоронят завтра. Сегодня утром в храме Святой Инессы отпевали синьора Гримальди. Его отвезут в Пизу, откуда несчастный родом.
Шевалье уже все забыл.
Напрасно!
— Но только ничего не обещайте ей, мой дорогой друг! Эти тигрицы так и норовят сожрать нас с башмаками! Вот… Он об этом написал, слушайте!
В его руках оказался знакомый затрепанный томик. Я вздохнул. Сонеты, перемежаемые песней про марсельский вояж Бурбона, сыпались из дю Бартаса, словно сор из мешка.
— Вот… «Прости, что я так холоден с тобой…». А, это вы уже знаете! Тогда это…
Последний кубок оказался явно лишним. Томик выпал из рук, шевалье с трудом поднял его, расправил страницу.
Меня любить — ведь это сущий ад:
Принять мои ошибки и сомненья
И от самой себя не знать спасенья,
Испив моих противоречий яд…
Далекая моя, кинь трезвый взгляд!..
Последняя строчка прозвучала пророчеством. Книга вновь скользнула на пол, шевалье недоуменно моргнул, махнул ладонью:
— Вот я и говорю… Трезвый… взгляд…
Достойный пикардиец оказался прав и на этот раз. Трезвый взгляд нам обоим не помешает. Ему — как проспится, а мне сейчас — пока еще не стемнело.
* * *
